Читать книгу "Остров Надежды - Аркадий Первенцев"

Кедров сдержался, сглотнул слюну, глаза его прищурились. Пробежавшую между собеседниками черную кошку прогнать не удалось. Он спросил о старых ранах, вписанных в воинский билет, не дают ли о себе знать.

— Как мне кажется, товарищ капитан первого ранга, мы забираемся в чужую область, — сказал Ушаков. — Предполагаю, медиков мне не миновать.

— Не поймите нас превратно, — Кедров поднялся, уперся костяшками полусогнутых пальцев в стол, — нам приходится… — Он вышел из-за стола. — Документы сдадите мне, после медосмотра. Ну и вам понятно: полное сохранение. Не мы просим, государство требует…

— До свидания, товарищ Кедров! — Ушаков тряхнул притянутую ему руку не то от радости расставания, не то из озорства.

— Ого, боксерская! Поддадите, не возликуешь, а? — Кедров выпрямился. — Если не возражаете, отобедаем вместе?

— Спасибо. Павел Иванович уже пригласил.

— О, тогда мы растворяемся, Дмитрий Ильич… Извините, я не предупредил, — экая забывчивость! — вас поджидает капитан второго ранга Куприянов.

3

Безымянная дверь закрылась. Ушаков облегченно вдохнул калориферное тепло коридора и направился вдоль него по ковровой дорожке в надежде отыскать Куприянова древним способом — с помощью языка, доводившего любого паломника до святограда Киева.

Его нагнал посланный вдогонку лейтенант, юноша с меднистыми волосами, остриженными по последней моде. Дело в том, что ни Куприянов, ни начальник медицинской службы Хомяков не значились в штате и потому постоянного места не имели. Лейтенант обладал недурными манерами, двигался энергично, скользящей походкой и, как попутно выяснилось, занимал не последнее место в конькобежных соревнованиях училищных команд Ленинграда. Ему страсть как хотелось попасть на атомную лодку, а причислили к штабу, хотя он получил техническое образование и был переполнен вдохновенными порывами.

За короткое время лейтенант сумел сообщить все эти сведения о себе. Для сотрудника отдела Кедрова такая разговорчивость могла показаться странной.

Этажом ниже, в конце коридора, изогнутого глаголем, лейтенант остановился, пропустил Ушакова в комнату, попахивающую известью и олифой. На загрунтованном полу была проложена дорожка из газет в другую комнату.

Четверо моряков встали при появлении офицера, а когда тот ушел предупредить Куприянова, снова заняли свои места и продолжили прерванный разговор.

— Храбрость — дело такое: в одном положении — храбр, в другом тот же человек — трус, — говорил мичман Снежилин. У него была отличная мускулатура. Бицепсы выпирали из-под кителя, играли под черным сукном. Широченные плечи, гладко выстриженный затылок, чистая кожа, а на левой руке вместо традиционного якорька наколот символ новой эры — формула цепной реакции атома. — Скажу, к примеру, о себе… Возьмем пулю. Пускай прошивает — не боюсь. Снаряд — пожалуйста. Нужно в зараженный отсек — не моргну. А увижу паршивый нож — холодею. — Снежилин поежился, потер ладони. Чистая шея вдруг зарябилась пупырышками. — Однажды в Мурманске у стадиона «Труд», знаете место, нарвался на меня бич. Из средств у него — бакенбардики и шотландская бороденка. Думаю, давай, давай. А как щелкнул, выпрыгнула у него финка. Я и того…

— Сдрейфил? — спросил матрос. Голос с акцентом, лицо природной смуглоты с желтизной, широкие скулы и монгольского разреза глаза.

Снежилин медленно обернулся, потрогал свои щеки, подбородок, сдержанно ответил:

— Я не сдрейфил, товарищ Муратов. Обезвредил бича приемом и подкинул дружинникам. Я регистрирую свое чувство. — Снежилин помолчал, насупился, продолжил с натугой: — Моего родного брата, офицера, на моих глазах убил пацан-сопляк ножом. Из-за глупой ревности. На танцульке. Мне тогда было тринадцать. Пять ночей передо мной ножик прыгал, будто меня норовил в живот. Подстегнуло, видно, в какой-то развилок в одном из полушарий, — показал на голову, — и чуть что похожее — по этой колее красный стоп-сигнал.

Белобровый синеглазый старшина, бесстрастно слушавший разговор, посмотрел на часы.

— Почему-то нас не вызывают.

— Начальник — думает, матрос — ждет, Бердянис, — сказал Муратов, неодобрительно поглядывая на неизвестного гражданского, вытащившего из своего кармана блокнот и ручку.

Муратов моргнул Снежилину на Ушакова, и тот сделал знак остальным. Замолчали. Ушаков остро почувствовал себя чужим. Ему хотелось влиться в их компанию, задавать вопросы да и самому отвечать, но это пока было невозможно.

Выручил лейтенант, позвавший Ушакова.

Замполит Куприянов встретил Дмитрия Ильича с улыбкой, которую обычно называют ослепительной. Все в нем — безмятежные глаза, ровный румянец, хорошей лепки губы и даже родинка на щеке — отмечало его молодость, ненаигранное прямосердечие. Таким был в самом деле Куприянов. Позже, в походе, Ушакову не пришлось разочароваться в нем, а сегодня он как-то сразу согрел его.

— Очень рад, Дмитрий Ильич. — Куприянов сжал его руку между своими ладонями, глядел на него улыбающимися глазами. Он был чуточку повыше Ушакова, тоньше в талии, с хорошо развитой грудной клеткой и прямой длинной спиной. На нем отлично сидела форма. Брюки сшиты по моде, тужурка черного бостона. Пожалуй, Куприянов умел и пофорсить, но это было в меру и не крикливо.

В комнате, густо заставленной канцелярской мебелью, стояли прислоненные к стенкам картины в тяжелых рамах. Окно упиралось в обледенелую скалу и было забрано решеткой.

— Не обращайте внимания на разруху. Ремонт. Там обвалилось, тут потекло. В нашем климате строительство — врагу не пожелаю… Вы были у капитана первого ранга Кедрова?

С той же приветливой улыбкой он выслушал Дмитрия Ильича.

— Не будьте жестоки к Кедрову, хотя первое впечатление отвратное. А потом проникаешься к нему уважением. Я лично, убейте меня, не смог бы двух дней просидеть на его месте. Вначале он напомнил мне полковника О’Хейра из штаба американской армии в период боев в Сицилии. О нем пишет Брэдли. Помните заявление О’Хейра о собственной персоне: «Они считают, что начальник отдела личного состава — сукин сын, и я докажу, что они правы».

— Брэдли я читал давненько, — признался Ушаков, — и могу поручиться — полковника О’Хейра не помню. А вы лихо оперируете…

Куприянов докурил сигарету, очистил пепельницу от окурков, открыл форточку.

— Отучаю себя от курева, — он протянул Ушакову леденец, — побалуйтесь. Вижу, вы не курите. Хорошо. А насчет лихости не удивляйтесь. Недавно из академии. Извилины еще незаметенные. Вы находите — я бравирую?

— Нисколько. — Ушаков пристально наблюдал за Куприяновым. Заметил смущение, больше того — огорчение, будто написанное на его лице.

Куприянов был отличен от многих политработников, с которыми приходилось Ушакову встречаться. Сумеет ли этот молодой человек завоевать доверие грубоватых, могутных ребят?

— У меня есть дурная, на мой взгляд, черта в характере, — с прежней застенчивостью продолжил Куприянов, — похвастаться чужими мыслями… — Он поглядел на часы, на дверь. — Привычка осталась от плавания. Скучно под водой, придумываем кроссворды по истории, вводим розыгрыш кубка Нептуна на лучший «треп». Вот когда приходится шарить и по истории, и по литературе. Разрешите пригласить ребят, Дмитрий Ильич? Меня ожидают гидроакустики. Они приезжали на сборы гидроакустиков флота. Тут, в одной из губ. И только что вернулись катером. — Извинительно добавил: — Мне с ними служить, а им — со мной. У нас ознакомление обоюдное. Не хочется, чтобы они дурно думали о своем комиссаре.