Читать книгу "Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков"

17 сентября. Офицерство друг друга поздравляет с днем ангела кто Верочки, кто Любови, кто Наденьки и пр. Как хорошо теперь в Рязани… […]

Ночью прошелся мимо палаток; только и разговоров у солдат, что о своей еде… К пищевому голоданию присоединяется теперь и снарядное голодание пушек. Подам доклад командиру корпуса

о хроническом голодании солдат и о могущих из этого произойти последствиях. Ч[то]б[ы] избежать лишнего путешествия в штаб главнокоманд[уюгце]го, я решил было послать предварительно следующу[ю] телеграмму начальнику санит[арной] части штаба главнок[омандующ]его армий Юго-Западного фронта: «Будучи назначен заведуюгц[им] санит[арной] частью 10-й армии, прошу указания, в какой пункт мне выехать». Но командир корпуса настоятельно советовал не откладывать мне своего отъезда и не трудиться посылать означенной телеграммы, на к[ото]рую-де ответ может прийти не ранее двух-трех и более недель, да и не ответят-де прямо на мой вопрос ввиду секретного характера места формирования 10-й армии. Подумавши еще как следует, порешил не посылать означенной телеграммы, а прямо ехать на Холм через Люблин по шоссе. Колебания мои насчет вопроса, сколько брать с собой солдатиков: если трех, то надо специально нанимать фурманку, к[ото]рую так трудно иногда достать, а с одним — возницей, ввиду могущих быть случайностей, не так удобно. Порешил на последнем, ч[то]б[ы] не возиться с поисками фурманок, не прибегать к принудительным мерам и быть покойнее. Всеми силами души стремлюсь поскорее прошмыгнуть, как какой-то контрабандист, через границу в пределы своей России, ч[то]б[ы] чувствовать себя как-никак у себя дома и следовать по своим деревням с большими удобствами в смысле нахождения фронта, питания, ночлега, т[а]к к[а]к все-таки хоть кого-нибудь, да найдешь там говорящего по-русски, ч[то]б[ы] тебя понять и объясниться. […]

18 сентября. Унылая осенняя погода с перемежающ[имся] по несколь[ку] раз на дню дождем. Сильный ветер. Взял из полевого хозяйства деньги; заготовляют мне всякие бумаги по случаю отъезда, к[ото]рый я определил на завтра. Дневка, и стоим в тех же Станах[140], откуда по кратчайшему пути верст 30–35 до нашей границы. Но не скоро еще я выберусь из областей со всеми этими «пане» да «дзинькуем». […]

Еду завтра на Розвадув[141] верст за 20 к СВ, уже один, отделяясь от корпуса; чуть ли не более половины придется проезжать глухими местами. Револьвер, как и в прошлую кампанию, у меня всегда мирно покоится на дне чемодана.

19 сентября. В 10 час[ов] утра, откланявшись своему начальству, отправился к месту своего нового служения; на прощанье пришлось откровенно побеседовать с Рагозой о недавнем прошлом нашего штаба, когда подвизались наши герои-стратеги Зуев и Федяй, — о той затхлой атмосфере, к[ото]рую создавали с оставшимися еще здесь фендриками эти преступники. На прощанье Р[агоза] мне объявил, что поручил начальнику штаба составить для отдачи в приказе благодарности за мою совместную деятельность с ним; я, конечно, поблагодарил, [сказал], что-де очень тронут. […]

20 сентября. […] Из Брандвицы[142] выехал около 7 часов утра по дамбе на СЗ к Чекай[143]. Погода прекрасная; по обеим сторонам насыпи — масса разбросанных жестянок из-под консервов, раскрывшихся шрапнелей и окопов, к[ото]рыми перерыта оказалась вскоре и сама дамба; ехать пришлось окольно. По пути бегали, как домашние куры, фазаны… По выезде из Вилька Туребска[144] волей-неволей пришлось влиться в массу движущихся войск и их обозов по направлению] к Сандомиру[145]; части принадлежали 14-му корпусу; то обгоняя, то следуя в обозах, доехал до Горжице[146]; на горизонте белел издали Сандомир, но я круто должен был повернуть к СВ на Чекай, обрадовавшись, что опять, Бог даст, буду ехать один, не в водовороте войск. Около 11 часов утра — у переправы через бурливый Сан; в ожидании окончания совершавшейся наводки моста пришлось простоять около часу. Скопилось немало обозов, следовавших на ту сторону. От сердца отлегло, когда переехал мост; направление взял, руководствуясь картой и расспросами «панов», на Радомысль[147], где предполагал было остановиться лишь на 1–11/2 часа, ч[то]б[ы] покормить лошадей и затем тронуться через границу на Липу[148]. Дорога шла на ЮВ опять дамбой среди дубняка, по сторонам селения как будто без признаков войны: на полях — пахали, паслись стада коров. Ввиду утомления моих лошадок (из к[ото]рых пристяжка уже несколько дней заметно стала худеть) и ч[то]б[ы] легче достать им корму, я решил временно приостановиться, еще не доезжая Радомысля, в одной показавшейся мне небольшой деревушке; въехавши в нее, узнал, что это — самый Радомысль и есть. За лучшее счел остановиться у ксендза, давшего мне приют и скудную трапезу, разделивши со мной пополам небольшую свиную котлету в бураках и картошке, к[ото]рую я проглотил с жадностью крокодила; хлеба, к сожалению, у него не оказалось ни крошки. Радомысль считается за местечко, будучи небольшим селением, но с костелом, без костела же селения называются просто деревнями — весями. Это местечко оказалось, как и до сего времени мне встречавшиеся, также буквально все объеденным и выбранным как австрийскими] войсками, два раза прошедшими его, так и нашими («Австрияки ходили туда и сюда, да русские — сюда и туда», — объясняют причину своего оскудения бедные поляки.). […] В местечке Радомысль еще существуют следы разрушений, произведенных] артиллерийскими] снарядами. Каким-то чудом уцелели ветхий деревянный костел и памятник «Адаму Мицкевичу, 1910 г.». Оказывается, что памятники Мицкевичу имеются во многих деревнях и местечках[149], и я ошибся, предположивши ранее, увидав этот памятник в Сеняве, что она — его родина; его родина, как объяснил мне ксендз, — Новогрудков[150]. Ксендз заметил во мне необычайную особенность; что я очень заботливо отношусь к питанию и доставлению возможных удобств своему вознице. Скорее бы мне Господь привел вырваться из этого голодного района! Познакомился с австрийским коллегой Становским — земским врачом в Галиции, владеющим настолько русск[им] языком, что можно понимать его. Взаимоотношения врачей и сих последних к пациентам у них, оказывается, отлично урегулированы в этическом смысле в противоположность нашей российской разъединенности[151].