Читать книгу "Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман"

Выбравшись из танка на воздух, я тут же рядом расстелил одеяло и в изнеможении опустился на него. Только к рассвету прибыли тягачи с тяжелой артиллерией. Я наблюдал, как артиллеристы развертывают позицию. Поднявшись, я подошел к ним переброситься словом. Невольно бросив взгляд на бастион русских, я подумал, интересно, а понимают ли они, что с минуты на минуту превратятся ни больше ни меньше, как в мишени для наших снарядов.

Миновал час, пока артиллеристы готовы были дать первый залп, за которым последовал еще один, и еще… Разрывы снарядов наших орудий превратили земляной бастион русских в месиво из искореженных остатков орудий, воронок, изуродованных до неузнаваемости человеческих тел. В воздух взлетали черные комья земли, оторванные руки и ноги, и я не в силах был оторвать взора от страшной и в то же время завораживающей картины. Неужто человеческое безумие и впрямь достигло своего пика? Артподготовка заняла не более двадцати минут. Когда мы пошли во вторую танковую атаку в лучах яркого восходящего солнца, виляя между продолжавшими дымиться подбитыми вчера вечером нашими танками, я слышал, как по броне моей машины пощелкивают пули.

Мы стали справа обходить земляной вал, а следовавшие за нами пехотинцы стали кидать ручные гранаты в его середину. А когда они, вскарабкавшись на бруствер, стали соскакивать в траншею русских, тут мы поняли, что неприятелю конец и что теперь пехота разберется и без нас. Когда я, немного погодя, выбрался из машины на остатки вала и взглянул вниз, взору моему предстала ужасающая картина. На относительно небольшом участке валялись тела убитых, их было не менее сотни! Многие были без рук, без ног, а иногда от людей оставались одни только туловища. Раненых было немного, и хоть ранения были легкими, эти бойцы были выведены из строя. И все же, невзирая на обреченность, эти люди не выбросили белый флаг капитуляции! Да, это был враг, к нему полагалось испытывать ненависть. Или все-таки и восхищение? Когда я, спустившись в траншею, дал умиравшей русской, одетой в солдатскую форму, отпить глоток воды из своей фляжки, поднял ее голову, помогая напиться, в горле засел комок, проглотить который я был не в силах.

Дорога на восток в направлении Керчи теперь была свободна. Вскоре выяснилось, что части Красной Армии были разгромлены и рассеяны, и мы проходили десятки километров, не встречая никакого сопротивления. Нам навстречу продолжали двигаться необозримые колонны военнопленных. Часто мы останавливались, чтобы дождаться не поспевавшие за нами подразделения и не позволить колонне разорваться. На этих долгих привалах у меня было в избытке времени подумать о пережитом. Я думал о том, жива ли еще та русская, которой я дал воды, о том, кто я и где мое истинное место, осталось ли во мне еще место для христианских ценностей, о том, достоин ли я быть среди людского сообщества.

Мы двигались параллельно побережью Черного моря. До Керчи оставалось еще около пятидесяти километров, жара сгущалась, вместе с ней пришла странная и непривычная влажная духота. На третий день после штурма Парпача с моря плотной пеленой надвинулся туман. Никогда в жизни мне не пришлось переживать ничего подобного. Еще буквально минуту назад было ясно, а тут мы оказались словно окутаны ватой — видимость снизилась до считаных метров. Мы уже были готовы думать, что это вовсе и не туман, а очередная хитроумная выдумка русских. Передвигаться в этой мгле было невозможно, все звуки увязали в ней, невозможно было разобрать команды, мы чувствовали себя потерянными, отрезанными от мира. Туман этот затянулся на полдня и сменился дождем. Постепенно молочно-белое месиво редело, а от земли начинал подниматься пар. Выхода не было — хоть видимость и установилась, на нас обрушилась новая напасть — в считаные часы земля превратилась в кашу, воронки и ямы заполнились водой — все вокруг превратилось в пейзаж из крохотных и коварных озер. Даже передвигаться пешим порядком было трудно — сапоги утопали в грязи. Вскоре забастовала и техника, колесная и гусеничная. Мой танк, надсадно закряхтев, умолк, увязнув гусеницами в грязи. Только лошади еще кое-как тащились, чавкая копытами в раскисшей земле, да наши тяжелые полугусеничные тягачи. Армия фельдмаршала Эриха фон Манштейна остановилась. Мы оказались на обширной равнине, слегка подымавшейся в восточном направлении, а где-то там, за горизонтом, затаился невидимый противник. Ну, — наконец-то, думали мы, они оказались в одной лодке с нами — тоже ни шагу вперед!

Непрекращавшийся дождь, монотонный стук капель, окутавшая все вокруг серая мгла — оставалось лишь погрузиться в блаженный сон. Мы даже не удосужились выставить боевое охранение — какой смысл? И вдруг в полусне я услышал в отдалении треск винтовочных выстрелов и тут же артиллерийские залпы. Кто- то завопил в отчаянии, я даже не понял, на каком языке. Тут наш заряжающий, откинув крышку люка, внес ясность.

— Проклятые русские! Они здесь! Давайте, выбирайтесь!

Уж и не помню, как мы умудрились нацепить на себя гимнастерки и схватить оружие. Оказавшись снаружи, я понял одно: спасайся кто может! И плюхнулся прямо в жидкую грязь. Беспорядочно отстреливаясь, я полз по черной жиже, пока не расстрелял все патроны. Так что в моем распоряжении оставался лишь штык. И тут я заметил ползущего буквально в паре метров от моего танка русского с автоматом в руках. Поскольку я слился с грязью, заметить меня он не мог. Осторожно выглянув из-за брони, я заметил и беспорядочную группу его боевых товарищей. Те кое-как тащились, утопая ногами в грязи, но все же приближались. Офицеры шли вместе с ними, отрывисто выкрикивая команды. А наши между тем исчезли из поля зрения. Отовсюду раздавались стоны раненых, немцев и русских. В общем, неразбериха, хаос. Чтобы избежать стычки с русским у моего танка, сначала я притворился мертвым. До ужаса трудно, оказывается, дышать, если лежишь, уткнувшись лицом в грязь.

Хотя я потерял ощущение времени, атака красноармейцев наверняка не продлилась более получаса. Да, они вбили нас, в буквальном смысле, в землю, но было видно, что и сами выдохлись. Не разгромив нас окончательно, русские утратили боевой запал, хотя просто отступить на прежние позиции уже не могли. И в этот момент откуда-то из тыла показалась немецкая пехота. Они шли с пригорка, поэтому имели возможность обозревать поле сражения. В силу того что немцев от русских было не отличить — все были вываляны в грязи, — немцы автоматный огонь не открывали, стреляя одиночными и выборочно. Приказав всем лечь, пехотный офицер через рупор объявил русским, чтобы те поднимались и выходили с поднятыми руками. В первую минуту реакции на это не последовало. Только когда дали очередь из пулемета поверх голов, русские зашевелились. Один из их офицеров, оказывается, лежавший неподалеку от меня, поднялся и нехотя поднял руки. Он был без оружия. Что-то прокричав своим, дождался, пока его товарищи стали выбираться из грязи. Мало-помалу собралась группа человек около ста. Стрельба прекратилась, я тоже поднялся и направился к танку, где обнаружил своих товарищей. На кого мы были похожи! Но, к счастью, мы хоть до жути перемазались в грязи, но никто не получил ни царапины. Из тыла подходили санитары. Лежавший поблизости раненый русский махал мне, моля о помощи, но меня самого впору было класть на носилки — сил физических не оставалось.

Пока наши пехотинцы попытались выстроить пленных в маршевую колонну, я заметил и наших офицеров, пожаловавших откуда-то явно с тыла. На всех были просторные дождевики, отчего они показались мне внезапно ожившими призраками времен наполеоновской войны 1812 года. Среди них были офицеры и довольно высокого ранга, и даже один генерал. Генерал подошел к нам, излучал дружелюбие и поблагодарил нас, заявив, что, дескать, наблюдал за ходом боя (хотя лично я так и пролежал весь бой, уткнувшись физиономией в грязь), и добавив, что, мол, все мы достойны Железного креста. Ну-ну, мелькнула у меня мысль, креста — это точно, только вот какого — железного на грудь или же деревянного сверху.