Читать книгу "Великий страх в горах - Шарль Фердинанд Рамю"

Она подождала еще; было уже около полуночи. Она думала: «Я приду утром». Она высунула голову из двери сарая, посмотрела направо, посмотрела налево, села на пороге двери, спрыгнула на землю; потом достала корзину и прикрыла решетчатую дверь.

Ей повезло, и она никого не встретила по дороге. Она обогнула деревню; и никто ее не увидел, не увидел даже тогда, когда она переходила через поляну за околицей. Она вышла на берег реки и пошла вверх по течению. Вода двигалась ей навстречу; вода текла ей навстречу непрестанно, вздымаясь волнами и продолжая свой бег; все шло хорошо, хотя временами Викторин и не могла понять, продвигается она вперед, или нет, и есть ли еще рядом берег. Тогда она тесно вжималась в него, стараясь идти, наклонившись вперед, наклоняясь все ниже и ниже по мере того, как подходила к тому месту, где стоял караул; она шла, окруженная светлой пылью, той пылью, что стряхивают на нас звезды, и в этой пыли ее заметили бы обязательно, заметили бы издалека, если б только она показалась из-за обрыва; но она вжималась в берег, стараясь слиться с ним и скрыться под нависавшими над водой корнями.

И она прошла.

Она увидела, как к ней приблизился крутой склон, спускавшийся к реке под покровом более темной ночи: это была опушка леса; она дошла уже до самой опушки, а ее так никто не окликнул, все замерло в неподвижности; и тогда она оставила прикрывавший ее берег, ставший скалистым и крутым, и вошла под сень сосен.

Считают, что там она немного отдохнула…

«Нашли место, — рассказывали люди, — где лесная поросль была примята, словно кто-то сидел. Должно быть, она присела отдохнуть, и в этот момент для нее все еще складывалось удачно. Говорят, что только потом, дальше… Надо думать, она плохо знала здешние проходы и не отдавала себе отчет в том, какие трудности ей предстоят. Должно быть, она упала, упала в первый раз; ее корзина откатилась в кусты, где ее потом и нашли. Да, люди говорят, что можно было все прочесть, прочесть все, что с ней случилось, как будто она написала это специально для нас. Надо понимать, что ночью в этой глуши нельзя разглядеть даже собственных рук и ног, и приходится искать дорогу кончиками пальцев, на ощупь, как слепым. Приходится искать дорогу на ощупь ночью, среди этих скалистых уступов, поросших низенькими сосенками, которые путаются у вас под ногами, уступов, покрытых скользкой землей; но ее это не остановило, и она шла, пока могла. Да! Можно было прочесть все, как если бы мы шли вместе с ней, увидеть, как она упала в первый раз, встала и снова упала. Вероятно, она звала на помощь, но, что вы хотите, как мог ее тоненький голосок тягаться с ревом горного потока. Должно быть, она заблудилась и долго ходила кругами, а потом решила взобраться прямо по склону; к несчастью, в этом месте никто не решается подниматься даже днем. Должно быть, она опрокинулась навзничь. Падая, зацепилась за сосенку, сосенка не выдержала и вывернулась с корнем; а потом — одно движение, и все… Да, говорят люди, можно было прочесть все, вся ее история была описана, как в книге, фраза за фразой, вплоть до самой последней, то есть до края одного их тех нависавших над пропастью карнизов, под которые невозможно спуститься, чтобы хотя бы попытаться ее найти, и там ее история закончилась… Также, как история с мулом… Также, как история с мулом, говорили люди; наутро мы начали ее искать, потому что сразу поняли, куда она могла пойти. Караульные ее не видели и говорили: „Вы что, думаете, что мы бы ее пропустили?“ Тогда решили: ее отец, оба брата, дядя все мы остальные, — решили осмотреть берег реки и нашли ее следы на песке, и узнали начало истории, которую нам оставалось только дочитать до конца… До одного из тех нависающих над пропастью карнизов, после которого ничего больше не было. Вода оставила ее себе…»

Рассказывали:

«Вода держала ее всю среду, весь четверг, всю пятницу и утро субботы, хотя ее искали, ощупывали дно шестами и крючьями, но ничего не нашли, потому что она, должно быть, кружила на месте или зацепилась за корень где-нибудь у берега, под выступом скалы; если так, то она все это время качалась на волнах, качалась там на волнах, пока ее держали волосы, или юбка? Значит, это случилось утром в субботу, вскоре после того, как в хижину отправили мула с припасами, не в саму хижину, куда ходить было запрещено, а к Красному Утесу, где они должны были оставить провизию. Тотчас же встал вопрос: „Надо ли говорить Жозефу?“, — но все решили, что ни в коем случае не надо, потому что тогда он захочет спуститься… Говорят, что мул вышел в восемь; старик Теодюль был на своем пастбище, он проводил там целый день, целые дни; он провел там все три дня и смотрел, не появится ли она. Но она все не появлялась. А потом появилась, словно, наконец, сжалилась над ним…»

«Старик Теодюль был на своем пастбище, — говорили люди, — и вдруг увидел, как появилась она. Она летела к нему, как на качелях; на мгновение замерла перед ним… Он шагнул вперед, но она двинулась дальше; тогда он пошел рядом с ней, и спускался вниз вместе с ней… Ее вынесло на середину реки, и она плыла свободно, подняв лицо к небу. Вода надежно держала ее, и она, послушная ее воле, поднималась и опускалась, как на качелях, а ее надувшаяся юбка с повязанным поверх фартуком топорщилась над водой… Оставалось только дать ей доплыть до моста… Сначала Эрнест, потом мул, потом этот случай с Роменом. А еще эта зараза там, наверху…»

XII

А наверху зарыли десятую корову. И едва держались на ногах.

Они рухнули к подножью сухой каменной стены, сидели на жаре среди мух. Друг с другом они больше не разговаривали. Клу по утрам куда-то уходил, не обращая ни на кого внимания, и днем их оставалось четверо: закапывали коров, садились, вставали и снова садились.

Сыр они больше не варили, только ставили маслобойку под желобок, с которого родниковая вода стекала на лопасти колеса, и маслобойка вращалась сама.

Маслобойка вращалась сама; а они сидели у стены, свесив головы на грудь, небритые, нестриженные; а там, над ними, на ясном небе вырисовывались горные хребты: обелиски, башни, пики, шпили и зубцы, которые солнце окрашивало в розовый, в золотистый и снова в розовый.

В тот вечер они снова ярко разожгли огонь, хотя дрова кончались и они знали, что у них не будет сил пополнить их запас, потому что для этого пришлось бы спуститься в лес; они знали, что скоро, в одну из ближайших ночей, пламя больше не сможет их защитить; но сейчас оно их защищало, а вперед они не загадывали.

В тот вечер, в один из последних своих вечеров, они сидели вокруг очага, освещенные пламенем: двухнедельная щетина, отросшие волосы, слишком большие глаза на лицах, обтянутых кожей цвета сухой земли, давно не видевшей дождя.

Так они сидели тем вечером, одним из целой череды вечеров, и молчали: племянник прижимался к дяде, а дядя время от времени поднимал голову, проводил по лбу рукой и снова понуро наклонялся вперед; Бартелеми по-прежнему двигал бородой; там был и Жозеф, по крайней мере, казалось, что он был там, но был ли он там на самом деле? Они разожгли большой огонь и сидели, прижавшись друг к другу; все вместе, но врозь; они теснились у огня в ожидании чего-то неведомого, вынужденные оставаться там, в разлуке с остальными людьми и друг с другом: хозяин, племянник, Бартелеми, Жозеф и Клу, но Клу всегда сидел в стороне.