Читать книгу "Этой ночью я ее видел - Драго Янчар"

В этом году весной они снова заходили, ни о чем не спрашивали, просто зашли. Что это за люди? спросила я Йожи, какие-то приятели Лео? Йожи ответила, что они из Любляны, говорят, что на некоторое время займут поместье. Как это так, займут? А вот так и займут, ответила она. С кем же они бумаги подпишут, раз Лео здесь нет? А им и не надо ничего подписывать, сказала Йожи. Они просто занимают. Я не понимала, только сейчас поняла: это была новая власть. В тот раз Йожи оглянулась и зашептала: кое-какие вещи тоже забирают. Спустя несколько дней я видела, как на грузовик грузят большие полотна из столовой, несут несколько ящиков и оленьи рога, которые висели на стенах. Один нес коробки со столовыми приборами, я узнала их. Я позвала Йожи: куда это они несут? Берут на время, сказала она, для своих кабинетов в Любляне. Ладно, пускай себе забирают, подумалось мне, уж Лео все обратно получит. Однако, куда им эти оленьи рога, эти чучела оленьих голов и кабанов? Собственно говоря, мне было все равно, пусть уносят, только бы вернулась Вероника, пришла бы уж с Лео или со Стевой, или одна, на автомобиле, на коне или пешком, только бы пришла, чтоб мне обнять ее и расспросить, где ты снова пропадала? Зачем снова не сказала, куда едешь. И когда в Сушак ездила, ничего не сказала. И когда в Сербию уехала со Стевой, ничего не сказала. Днями я просиживала у окна, как вот сейчас сижу, а ночью плакала. Теперь я больше не плачу, только просыпаюсь каждую ночь, гляжу в потолок и жду, когда наступит утро, чтобы можно было снова высматривать лица на улице. Несколько дней после того, как из Подгорного поместья выносили картины и рога, я подслушала разговор нашей экономки с каким-то господином в сапогах.

Как долго еще старуха собирается здесь оставаться? напирал тот на Йожи. Квартиру ей подыскивают, ответила Йожи. Забрал бы ее к себе кто-нибудь из родственников, произнес этот господин, счищая о стену грязь с сапог. Мадам уже очень стара, сказала Йожи. Ну вот и пусть ее к себе забирают, прикрикнул он, мне что ли за ней ходить? Что за люди, сказал он, старого человека бросили на улице. Я сильно удивилась: ведь я же не на улице, я здесь живу шестой год и Лео, хозяин поместья, мой зять.

Как-то майским утром пришел Филипп и сказал, что мне нашли квартиру в Мостах. Йожи помогла уложить два чемодана, мужчина в форме на машине подвез меня до железнодорожной станции в Поселье, а заодно и Филиппа, с которым мы потом вместе поехали в Любляну. А Йожи помахала мне, когда станционный смотритель в красной фуражке поднял палочку и поезд тронулся. Она заплакала. Я хотела сказать, чтобы она все же не плакала, скоро я вернусь, может, вместе с Вероникой и Лео.

Не знаю, где теперь Йожи, где Вероника. Только Филипп заходит. Вчера он мне сказал по секрету, что написал в Мюнхен. Теперь надо только дождаться ответа.

Ночь расступается, за окном потихоньку начинает светать. В коридоре слышны голоса первых проснувшихся соседей, которые уже выстроились в очередь в уборную. Кто-то наливает воду в ведро. Я немного еще полежу, поговорю с Петером. О том танце в Риеке. Он всегда был стеснительным и робким, а в тот раз осмелел. Потом сяду к окну и буду наблюдать за прохожими на улице. Может, снова мимо пройдет тот Йеранек из Поселья, я окликну его и спрошу, не знает ли он, с кем ушла Вероника. Если Йеранек не знает, может, знает Хорст, немецкий доктор. Филипп послал ему письмо. Я буду ждать Филиппа, он издалека помашет мне письмом, которое пришло из Германии. Может, уже этим утром.

3.

Когда я вернулся около восьми утра с утренней прогулки в Луитпольдпарке, если вообще мое ковыляние с палкой можно назвать прогулкой, в почтовом ящике меня ждало странное письмо, которое сразу вернуло меня во времена моей армейской службы в гористых краях Словении. Совсем незнакомый человек по имени Франц Горисек спрашивал меня, не располагаю ли я сведениями о пропавших во время войны супругах Веронике и Лео Зарник. Меня это так задело, ну какие сведения у меня могут быть? Два года прошло, с тех пор как я в последний раз видел Веронику и Лео, и я кому-то должен объяснять, почему и куда они пропали, что с ними стало?

Жена была на работе, сын, кто знает, где его носило, а я как всегда один в пустой квартире, раньше времени поседевший, ни на что не годный человек. Кроме, как на то, чтобы по утрам приносить молока и хлеба, а потом прогуливать себя в Луитпольдпарке, возвращаться по Бруннерштрассе и смотреть на старательно восстанавливающих свои разрушенные дома людей. Ну и под конец еще взяться за последнее стоящее дело, которым можно заниматься хоть каждый божий день — приготовление обеда.

Это утро выдалось не таким, как всегда, в руках я держал письмо, которое вызвало во мне внезапное смятение. Я сторонюсь этого, мы, пережившие во время войны то, что нам довелось пережить, мы держимся подальше от этого, от воспоминаний. Все прекрасное из того времени тянет за собой что-нибудь отвратительное, лучше уж ничего, ни хорошего, ни плохого, лишь прогулка, подволакивая ноги, чтение газет, готовка обеда, этого совершенно достаточно. И любоваться молодыми людьми, большинство из них женщины, которые образуют длинные цепочки, передавая кирпичи. Здания вырастают из руин, жизнь поднимается и идет вперед, что было, то было, что погребено при взрывах бомб и снарядов, то погребено. Несмотря на то, что на город всего несколько месяцев назад падали бомбы и снаряды, все это уже кануло в Лету, и все мы, кто прошел эту страшную войну, назавтра станем людьми из прошлого. А я вот принадлежу ему уже сегодня, потому что не желаю помнить. Прошлое и мои воспоминания постепенно затягивается пеленой забвения. Седина на голове, которой еще пять лет назад и в помине не было. Вглядываясь в зеркало, я понимаю: жизнь перевалила на другую сторону, туда, где мои павшие товарищи, которые полегли в украинских топях, на разбитых лесных дорогах Словении, где из засады нас косили партизанские пули, утюжа лица о лобовые стекла автомобилей, на равнинах Ломбардии, по которым мы в сорок пятом отступали к Альпам. Тогда смерть просто-таки косила и неистовствовала, уносясь дальше собирать свою жатву. Тем не менее, я не воспринимал ее так, как сейчас, теперь я ощущаю ее в себе, в своем теле, ковыляющем туда-сюда по квартире и на утренние прогулки, где в парке спозаранку поют птицы, а когда я иду назад, слышно уже жужжание августовской мошкары, на улицах старательные руки молодых людей укладывают кирпичи и балки на прежние места, вставляют окна и двери, слышны смех и бодрые голоса. Всюду пробуждается жизнь, во мне же поселилась смерть, слишком много я видел смертей, чтобы радоваться этому лету, когда все начинается сызнова, людская смерть, словно голодная крыса, засела в моих мозгах, какой толк в них, раз они отказываются помнить войну, минувшие годы службы в вермахте, ничего. Она будит меня по ночам, напоминая о наступлении нового дня, я снова ковыляю в ванную и обратно в постель, маршрут один — в никуда. Смерть была мне неведома, когда была совсем рядом со мной в далеких краях, теперь же она мерещится мне всюду, в опавших листьях во время утренней прогулки, в глазах старой собаки, бредущей за своим хозяином.

Она, Вероника, о которой меня спрашивают в письме, уже тогда ее предчувствовала, склонившись над раздавленной лягушкой на дороге, она произнесла, взгляните на эти глаза… как-то утром в Подгорном у пруда она сказала мне: вы, однако, все время существуете между жизнью и смертью. Мы слышали ржание ее лошади на конюшне, всходило солнце, позади осталась долгая приятная ночь дружеской вечеринки, она произнесла это как ребенок, которого вдруг пронзило осознание того, что жизнь быстротечна, молодость мимолетна, да она и была как ребенок, поражалась всему, что ее окружало, солдатам, мундирам, смерти, раздавленной лягушке. Два года как я пытаюсь забыть все, в том числе и ее, несмотря на то, что меня еще долго преследовал ее образ в то утро, ее неотступное присутствие, голос, ее спортивная походка и печальный, спокойный, почти остановившийся взгляд, искрящийся в лучах утреннего солнца.