Читать книгу "Глюк - Хьюберт Селби"

Вот как звучит священная мольба человека, познавшего ужас жизни человеческой. Разве ты не видишь его повсюду, в первую очередь внутри самого себя? Это всего лишь часть дилеммы… противоречия, колебания, смятение, самообман, ведь он всего лишь человек. Не сжимается ли твое сердце при виде того, как он тщится остаться во тьме, как делает все возможное, чтобы его не ждал новый день, наполняющий страданием каждую клеточку его существа? Какая невыносимая боль разрывает его тело, пока он ворочается, стремясь принять то положение, в котором сможет забыться сном, погрузиться в милосердную, бесценную тьму. Черная штора на окне, затычки в ушах, подушка в объятиях — приемы, освоенные в течение жизни. Все ради нескольких лишних минут сна, но во сне минуты становятся часами, и важно только не просыпаться, не вставать, не встречать лицом к лицу новый день. Как и все, он знает, что этот момент обязательно наступит, и старается его оттянуть. За пробуждением последует неизбежное. Он не встретит свет криком, не будет грозить миру кулакам, а скажет себе, что начался новый день, способный положить конец всем его дням. Я, правда, так не думаю. Мне еще предстоит поймать его на оплошности. Я говорю это в тот момент, когда он снова сует револьверное дуло себе в рот, жмурится и пытается нажать пальцем на курок Новый день, полный боли, скуки, тщетных усилий. Почти неотличимый от предыдущего, но своеобразный настолько, насколько нов всякий день, насколько нова, хотя стара и нескончаема, всякая боль.

Со стороны я похож на знак вопроса. Голова не поднимается. Болтается, точно дыня. Представляю, как я выгляжу — скрюченный, со стволом во рту. Звери не сидят со стволом в пасти. Они живут столько, сколько получится. Подчиняются инстинктам, а инстинкты велят им жить. Не думают, не взвешивают, не созерцают. не умствуют, а просто живут. Я мыслю — следовательно, умираю. Но я не мертв. Сижу тут с револьвером в зубах. Не с гобоем, не с кларнетом, даже не с простой дудкой. Сижу так долго, что эта штуковина уже превратилась в продолжение моего языка. Так долго, что уже произошла генетическая мутация. То, на что потребовались несчетные поколения и века, случилось в мгновение ока. Если бы мне пришлось сейчас дать жизнь ребенку, то он появился бы на свет с железным языком, свернутым в трубочку. Неизвестно какой длины. Несколько дюймов, фут… Возможно, он не помещался бы во рту. Болтался бы, свисая ребенку на грудь. Если я буду сидеть бесконечно, то металлическое продление языка прирастет, чего доброго, к руке. Вид будет такой, словно рука исчезает во рту или вылезает изо рта. Получится неописуемый урод Как он будет питаться? Непонятно, как можно жевать, если изо рта у тебя свисает язык или если в рот вставлено дуло. Урод был бы бессловесным. А я могу говорить? Собственные слова мне непонятны. Знаю, что хочу произнести, но произношу ли? Понятно ли это? Все равно никто меня не слышит. Кажется, голова клонится все ниже. Кто за меня ответит? А кого я спрашиваю? Я болтаю без умолку, ничего не говоря. В голове кишат слова, но я безмолвен. Слова терзают меня, но я нем. Если бы слова раздавались вовне, я отзывался бы на них смехом и ответными выпадами, но слова, раздающиеся у меня в голове, заставляют цепенеть. Они губительны, они тянут меня вниз, рука под их тяжестью опускается, ствол погружается все глубже — нет, глубже уже невозможно. Как далеко он может проникнуть, прежде чем его выпихнет изо рта спазм тошноты? Этого нельзя допустить. Ствол должен находиться во рту, чтобы даже от случайного нажатия на курок мои мозги оказались на потолке. Звучит странновато, но не отвратительно. Отвращение испытает посторонний наблюдатель, но сам я ничего не увижу. Я превращусь в узор на обоях. Ничто не меняется. Смерть приближается, время истекает, но все остается по-прежнему. Впечатление, противоречащее реальности. Хорошо, что я сам себя не вижу. Не то расплакался бы при виде столь грустной картины: человек так старается себя укокошить, что превращается в… в… в нелепый крюк с револьвером как неотъемлемой частью конструкции. Испытал бы я сострадание, предложил бы свою помощь? Предположим, я… то есть то, что сидит на диване, попросило бы: надавите на мой палец, лежащий на курке. Как бы я поступил? Выполнил бы из сочувствия просьбу? Не послушался бы. чтобы не стать убийцей? Не знаю. Не потому ли у меня не получается нажать на курок, что мне не нравится роль убийцы? Нет. Жизнь человека принадлежит ему одному, он вправе при желании с ней покончить. И точка. Церковь может отдыхать. Вместе со своими чистилищами и адами. Единственная причина, по которой я предпочел бы избежать ада, если он существует, — это что он набит благочестивыми барнардами. Но у меня есть подозрение, что смерть — это смерть. Когда я умру? Когда??? День за днем смерть упорно ускользает. Да нажимай ты, чертов палец! Но нет, даже нажать мне да под силу. Нажми на курок, иначе так и просидишь остаток жизни. Всех трудов — надавить на курок, для этого вовсе не надо быть силачом. В тире я столько раз это проделывал: целился и медленно нажимал. Запросто. Столько тренировки — и все напрасно. Какой толк уметь что-то делать, раз ты не в состоянии сделать это при необходимости? Кретинизм. Разобрать и снова собрать с закрытыми глазами — извольте. Но да спустить курок. Палец обрел независимость и не слушается своего хозяина. А ведь здесь не надо ни усилия, ни боли, простое нажатие. Скоро я свалюсь с дивана. Может, тоща это и произойдет? Желудок вопиет о голоде. Ему недостаточно металлического вкуса. Он не может питаться одними мыслями. Одним воздухом. Ему подавай еду. Предположим. Как мне приготовить себе еду одной рукой? Даже замороженную. Дотянуться свободной рукой? Сегодня мне хуже, чем вчера: мышцы и суставы заклинило. Уже поздно. Небо еще освещено, но это ненадолго. А желание есть отсутствует. Неясно, как можно испытывать голод и не хотеть есть. Нет, есть я хочу, но не хочу готовить еду, ставить ее перед собой. Не сейчас. Возможно, позже. Зачем есть, если все равно умирать? Зачем трепыхаться? Предположим, я выну эту штуку изо рта, перекушу, а спустя полчаса подохну. Сколько бессмысленной возни! Я перестаю ощущать себя. Рука затекла от плеча до кисти, а я этого не замечал. Несколько часов, наверное. Неудивительно, что курок не нажимается. Ничего не поделать, придется вынуть ствол. Челюсти как замкнуло. Впился в ствол зубами. Несколько часов грыз железо — и не замечал этого. Схватиться за кисть другой рукой, потянуть… Нет, так я останусь без зубов. Это мне ни к чему. Мне и без того худо. Ну-ка, ну-ка… Начнем с челюсти. Нет, погоди. Путаница в мыслях. Как давно я тут сижу? Проснулся утром, а теперь снова темнота. Десятый час, должно быть. Я закоченел в этой позе. Прямо старый индеец у костра. Первым делом… С чего начать? Ага, наклониться, чтобы револьвер упал на диван. Боже, как я одеревенел! Не торопиться, двигаться медленно. Вот так. Откинуться на спинку, помассировать челюсти. Медленный массаж, попытки разинуть рот… ага, действует, чувствительность возвращается, надеюсь, обойдется без хруста. Ненавижу хруст челюстей. Ощущение, будто настал конец света. Продолжать медленный массаж, без хруста, только бы без хруста, пробовать медленно приоткрыть рот, понемногу, без спешки, пошло, пошло, я чувствую, как челюсть задвигалась, рот уже открывается, Боже, не хрусти, трави помалу, кажется, зубы уже не касаются ствола, думай, полегче, открывается, вот… держи руку. Понемногу вынимай, еще, еще… убирай голову, хорошо, как здорово идет, почти вытащил… зубы свободны, спазм челюсти прошел. Слава богу, обошлось без хруста… ненавижу эту слепящую боль… чувствую кончик языком… Ууууух… Оставить на диване. Челюсть по-прежнему не слушается. Ничего, через минуту рот закроется… Оооох! Вот красота, к руке возвращается чувствительность, как же больно от прилива крови, Господи, потереть вот здесь, в локтевом сгибе…