Читать книгу "Клуб любителей диафильмов - Нина Хеймец"

— Знакомый, — ответил я. Потом я попрощался и повесил трубку.

* * *

… он любил это сочетание и даже, бывало, специально вспоминал о нем, когда нужно было собраться с мыслями: волнистые контуры оранжевых барханов и соприкасающиеся с ними разрозненные кубики белых домов с залегшими между ними глубокими тенями. Дважды в сутки, на закате и на восходе, солнце окрашивало известку стен в темно — розовый. Окна горели тем же цветом, очень ярко. В эти часы ему казалось, что он находится на огромном горящем корабле, на котором сейчас все раскалится и исчезнет. Но воздух, наоборот, начинал остывать. Становилось холодно. Белые домики едва виднелись в лунном свете и казались костями огромного вымершего животного. Михаэль поудобнее устроился среди бочек с известью — в деревне собирались ремонтировать мечеть. Предстояло провести здесь целую ночь. В деревне завелся снайпер. Вряд ли это был кто‑то из местных, ему бы уже об этом доложили. Как бы там ни было, за неделю они потеряли пятерых солдат. Михаэль облокотился на бочку и стал осматриваться, глядя сквозь стеклышко прицела ночного видения. Он не сразу обратил внимание на легкий свист, а потом было уже поздно. Михаэль не услышал звук взрыва. Он не то увидел, не то почувствовал, как его коснулась, проникая между клетками его тела, огромная — до самого неба, тугая, матово — белая волна. Он успел подумать: «Странно, что цвет может так ударить».

* * *

Пока что я проверил лишь один из возможных вариантов. Я еще раз осмотрел лежавшие на столе предметы. Мой взгляд упал на блокнот. Через несколько секунд я вскочил и заходил по комнате. «Почему я решил, что это — номер телефона? — говорил я сам себе, — ведь, это же дата. Дата! Год рождения, день и месяц». Теперь, когда я знал не только имя и фамилию, но и точную дату рождения, шансы найти Михаэля значительно увеличивались. Вопрос, где еще я мог ошибаться. Я снова открыл «Кассу букв и слогов». Я старался сконцентрироваться и отвлечься от предыдущего прочтения. Когда мне это, наконец, удалось, я прочитал: «Мое ПРаЖСКое ЛоТо».

У меня заняло некоторое время дозвониться до справочной службы, потом — до ее начальника и начальника того начальника, и объяснить им (со мной говорили по — немецки и, поскольку и для меня, и для моих собеседников это язык был иностранным, мы понимали друг друга с относительной легкостью), что речь идет об уникальном случае — возможности воссоединения семьи. Проблема была еще и в том, что фамилия — не совпадала. Но тут мне очень повезло. В базе данных значился лишь один Михаэль, родившийся в эту дату. Наконец, в моем распоряжении оказался нужный номер. На это раз мне не пришлось долго ждать. Мне снова повезло. Моя юная собеседница прекрасно говорила по — немецки. «Пан Михаэль? Это мой дедушка. Фамилия? Он сменил ее после войны. Сказал, что хочет все забыть и начать сначала. С именем, правда, расстаться не решился. И семейные фотографии он тогда тоже сжег, и все документы. Откуда он родом? Трудно сказать. Он прекрасно знает чешский, но нам всегда казалось, что это — не его родной язык. Он живет в доме престарелых, на окраине Праги. Там большой парк и очень хороший уход. Нет, к сожалению, с ним невозможно связаться. Он уже пять лет молчит, только иногда пишет что‑то, но его записи никто не понимает».

* * *

…тогда было очень четко видно все главное, все существенное, а от неглавного хотелось отказаться. Он испытывал в этом потребность. Пожалуй, на тот момент, это была единственная потребность, которую он действительно испытывал. Ему выделили койку в общежитии, он ушел и оттуда, бродяжничал, почти ничего не ел, ни с кем не разговаривал. Однажды ему все же понадобилось написать кому‑то записку, и тогда он понял, что может отказаться от гласных. «Гласные — это дыхание, — объяснял он позже, — дунешь, и нет его. Это все равно, что опираться на воздух. Согласные — это кости и плоть. На них‑то можно положиться». Прошло несколько лет, Михаэль постепенно вернулся к нормальной жизни, жил в двухкомнатном домике с палисадником, обзавелся семьей. Но буквами, обозначавшими гласные, он так и не стал пользоваться. По этой причине он не мог вести никакую документацию, и все последующие годы проработал сторожем, чем, впрочем, казался вполне доволен. В старости, став немощным, он снова замолчал, но продолжал вести дневник.

…Михаэль сидит в удобном кресле. Его ноги укутаны пледом. С озера дует бриз. Ему это нравится. Бриз приносит запах воды и взлетающих птиц. Когда ветер дует с другой стороны, ему это не нравится — пахнет хлоркой и ужином. В руке у него стакан из тонкого стекла. Михаэль любит смотреть на прозрачную воду в прозрачном стакане. Вдруг ветер усиливается, в лицо ему ударяет какой‑то белой пылью. От неожиданности Михаэль сжимает пальцы. Он слышит звук треснувшего стекла. Его пальцы становятся теплыми. Он видит, как по ним течет что‑то красное и капает на землю. «КРВ», — вспоминает он.

* 7 7

Совсем стемнело. Я включил свет. Я посмотрел в окно и увидел свое отражение. Мне показалось, что там, в окне, я выглядел еще старше, чем на самом деле. Наверняка, можно было продолжить поиски, но, как я ни старался, мне не приходило в голову ничего, что могло бы мне в этом помочь.

Михаэль положил серый парусиновый мешок на верхнюю полку шкафа и какое‑то время спустя почти забыл о нем.

Однажды, когда Михаэль уже давно не работал и стал совсем старым, в Иерусалиме пошел снег. Михаэль любил снег и каждый раз ждал его. Когда начался снегопад, он распахнул окно и подставил лицо ветру. Снежинки были маленькими и колючими. Он стоял так, пока не начал мерзнуть.

Ночью снег стал таять, а под утро начались заморозки — редкий случай для Иерусалима. С утра по радио предостерегали, что без лишней необходимости не стоит выходить из дому — на дорогах гололедица, иерусалимцы к ней не привыкли; но Михаэль все же собрался и вышел. Очень медленно, опираясь на палку, он пробирался по тонкой корочке льда. Под ней было что‑то черное и податливое. Михаэлю казалось, что он идет по ночным окнам, которые почему‑то стали горизонтальными. Он добрался до минимаркета, купил пакет молока и, возвращаясь, уже у самого дома, все же поскользнулся и упал, приземлившись на пакет с молоком. Пакет лопнул, молоко вылилось и смешалось со снегом. Михаэль поднялся с земли — к его собственному удивлению, ему довольно легко удалось это сделать. Накануне он видел недалеко от дома мертвую галку. Если повезет, ее еще не успели убрать. Михаэль отряхнулся и пошел за ней, тщательно выверяя шаги. Он принес галку и осторожно положил ее там, где пролилось молоко. Через сутки он вышел, чтобы проверить, что с ней стало, но снегопад продолжался, и он ничего не увидел.

Когда снег растаял, никакой галки там не было.

Бабушка и дед (попытка семейного портрета.)

Ллеку Эпштейну

«Как зовут твою бабушку? Ту, что за тобой в школу приходила? — спросила меня однажды одноклассница, — а дедушку твоего как зовут?».

«Бабушку зовут Тиля, а деда — Арон» — ответила я.

«Нет таких имен!», — засмеялась одноклассница.

Я растерялась. Эти имена никогда не казались мне странными. Мне даже не приходило в голову, что моих бабушку и деда могли звать иначе. Или — что они сами могли быть другими.