Читать книгу "Соучастник - Дердь Конрад"

Я сажусь в постели и разглядываю феномен в окне: двусторонний пыльник, безупречный бархатный пиджак, все еще неотразимая улыбка. На лбу — морщины треугольником, по-мальчишески любопытный взгляд; но любопытство его сосредоточено главным образом на том, любопытен ли он мне. Мягкие, настороженные движения: он — словно кошка с выгнутой спинкой, которая прыгнет точно туда, куда нужно, если в нее полетит шлепанец. Его можно принять за грабителя банков, за фокусника или за агента какой-нибудь спецслужбы; но если ты рассмотришь его получше, вряд ли согласишься одолжить ему крупную сумму. Хотя этому и противоречит тот факт, что меня он бессчетное число раз оставлял с носом: ведь кто-кто, а я-то прекрасно знал, что он и ломаного гроша не вернет. Жертва-профессионал, он ждет от меня, чтобы я же еще перед ним и оправдывался; ждал и в тех случаях, когда закладывал меня в органах.

2

«Но ты по крайней мере не отрицаешь, что твои мысли я пересказывал в более остроумной форме, чем ты сам способен был их изложить. Каждый мой донос был маленьким эссе. Согласен?» «Согласен», — покорно вздохнул я; мы сидели вдвоем в одной камере. Тогда, в пятьдесят восьмом, это было самое изощренное наказание, какое только смогло придумать тюремное начальство: нас с Дани заперли вместе. «Сколько я подарил тебе афоризмов, которые хоть на мраморе высекай! В этом моя беда: я и как переводчик всегда работаю за других. А ты, вместо того чтобы спасибо сказать, нотации мне читаешь, изводишь мелкобуржуазным морализаторством. Да через пятьдесят лет, когда рассекретят полицейские архивы, ты благодаря мне бессмертие обретешь». «Благодаря тебе меня чуть не вздернули, братец!» «Это к бессмертию отношения не имеет, — отмахнулся он раздраженно. — Старшие братья вообще глупее младших, только на вид солиднее. С моей помощью ты бы запросто мог попасть в пантеон мучеников. А для того, чтобы книгами своими войти в историю, у тебя талантишку маловато. Тебе не писать, тебе действовать надо. А что может быть эффектнее, чем красиво подойти к виселице? Причем как раз в твоем стиле. А мне ни с какой стороны не подходит! Так что я тут ни при чем, себя вини, что не удалось вскочить на подножку истории. А то, что ты наше вынужденное совместное семейное пребывание отравляешь унылыми и пошлыми нравоучениями, говорит только о дурном вкусе. Ты всегда был немного неповоротлив». Да, уж его-то в неповоротливости обвинить трудно, он метался по камере из угла в угол, словно летучая мышь.

Он принюхивается, морщась, словно чуя запах горящего жирного тряпья, и бросает сквозь зубы: «Смрад себялюбия — вот твоя подлинная стихия». Печенкой чувствую: никуда мне не деться, вытащит он меня из этой уютной вони. Выражение у него такое, будто ему пора по делам; он высокомерно смотрит куда-то поверх моей головы; да, ему пора, он спешит. «Будь там, где нельзя. Нет таких границ, которые не стоило бы нарушить!» Улицу он всегда переходит на красный свет, я же ступаю на мостовую в тот момент, когда красный готов смениться зеленым. Чего он городит, чего врет опять? Нам ли, двум старым развалинам, пререкаться друг с другом? Ни один из нас никогда по-настоящему не блистал ни в несогласии, ни в приспособленчестве.

«Открыть тебе дверь? Или в окно войдешь?» Дверь? Это ему-то? Гибкому, быстрому, как уж, привидению со стажем, профессиональному лунатику? Однажды ночью, когда ему было всего девять лет, я проснулся от того, что он, в красной своей пижаме и тапочках, прошествовал за моим окном по узенькому карнизу, который тянулся на высоте второго этажа вокруг всего нашего дома. Вдруг он поскользнулся и повис на жестяном карнизе на руках. Мне перехватило горло, я только и смог выдавить: «Дани, сюда». Одним движением, взмахнув ногами, он взлетел до окна, упал в мою комнату — и утром ужасно удивлялся: как это он очутился здесь? Я показал ему следы крови на стене — от его пальцев. Наш семейный врач, чья лысая, пахнущая рыбьим жиром голова на моей груди для меня и сегодня — живое, до дрожи, воспоминание, поставил брата между колен: «Ты, сынок, последний лунатик, которого я вижу в своей жизни». Потом посоветовал матери по вечерам закрывать в комнате Дани ставни. «Вырастет ваш сын, тогда и перестанет гулять по стене». Врачебный совет оказался более мудрым, чем предсказание.

Спустя некоторое время случилось следующее: Дани сидел на чердаке и бросал в окруженное решеткой бетонное хранилище боеприпасов горящие спички. Мы все вполне могли бы взлететь на воздух, не загляни случайно на чердак один наш подмастерье, — через секунду он, прыгая через балки, уже гонялся за братом. Дани выскочил на крышу, оттуда перемахнул на ореховое дерево, там, качаясь на ветках, показывал всем задницу, деда нашего обозвал вонючим козлом, плевался в прыгающих под деревом учеников. Дедушка стоял мрачный, прислонившись к столбу качелей; когда Дани, орущего, дрыгающего ногами, наконец поволокли прочь, он лишь тихо спросил: «Ты знал, что от твоих игр дом может взорваться?» Брат кивнул. «Ступай к себе в комнату и кайся!» — сказал наш худощавый дед, чьему многотонному авторитету нельзя было не подчиниться. Дани в своей комнате скрипел зубами и, прижавшись лбом к полу, ревел без умолку четыре часа подряд. «Не хочу быть хорошим!» — орал он с лиловым лицом, когда к нему вошла мать.

3

Собиратель улиток, он бредет по залитому водой лугу; гребет на лодке по старице Дуная; встает до рассвета и уходит ставить снасти на стерлядь; на курящемся утренней дымкой склоне холма собирает белые грибы; словом, бродит где попало или катается на лодке, и все, что найдет, продает. В заповедных лесах за плату считает птичьи гнезда, в зоопарке бросает королевскому тигру говяжье сердце, в луна-парке водит вагончики по американским горкам, вечерами за усыпанным пеплом мраморным столиком в кафе собирает горстями картежный выигрыш; у него никакого желания связывать причинно-следственной связью мысли, бродящие в голове, и средства на проживание.

Как-то, несколько лет назад, я зашел к нему домой: дверь прихожей открыта, он еще не видит меня, но называет по имени, что-то записывая в тетрадь в кожаном переплете. Справа и слева от его лица, желтого, как кость, подсвечник и бутылка с вином. Стол свой он опять перетащил на новое место: его преследуют какие-то бродячие излучения; золотое кольцо на нитке, подвешенное на пальце, неудержимо раскачивается из стороны в сторону. Приходит парень с черными зубами, что-то сует Дани в руку. Тот вставляет в глазницу лупу и бросает: «Фальшивый, не возьму». Когда гость уходит, Дани улыбается мне: «Настоящий был, причем великолепный, но я выхожу из коммерции с бриллиантами, надоело». И кивает на толстую пачку исписанной бумаги: «Мои прощальные письма. У меня рак печени, жить осталось три недели. Врач говорил, смерть будет приятной».

Выглядит он немного утомленным; вчера вечером в корчме на углу он подружился с каким-то владельцем прачечной: тому все на свете наскучило, он как раз продал прачечную. К полуночи они уже ездили из бара в бар на пяти такси, с толпой прилипших к ним пьяных придворных; Дани был церемониймейстером.

«Жаль, что ты не остался в Америке. Теперь, что бы ты ни делал, обязательно где-нибудь промахнешься, и тебя посадят». Он поучает меня, обзывает последними словами — что в общем-то одно и то же, — изображает рассудительного дядюшку, но ему и это идет. «И чего тебя тянет все время писать? Я тебе уже говорил, что ты не умеешь строить фразы? Для ученого тебе не хватает образования, для писателя — таланта. Ты и в политике — дилетант: хочешь или больше, или меньше, чем можно, а точно прицелиться не способен. Тревожусь я за тебя: паралич сердца чаще всего поражает тех, кто не нашел своего жанра. Матушка наша говорила, что ты — роза, а я — шип. Ладно, я шип, но ведь и ты не стал розой. Если я тоже пописываю, так это — игра, всего лишь продолжение существующего абсурда. Вот письмо на фабрику игрушек: почему бы вам не организовать производство подслушивающих устройств для семейных нужд, пускай родители и дети тайно подслушивают друг друга. Письмо прокурору: святая обязанность государства — создать официальные нормы для ненависти. Образцовый гражданин — во всем впереди, в том числе и в ненависти к ближнему своему. Если нет общего врага, обществу грозит анархия. Мой сосед — прекрасный человек, он не пошел на похороны своей младшей сестры, вспомнив, что как раз на это время в учреждении назначено партсобрание. Недавно было: спускается он передо мною по лестнице, я иду следом, не отстаю, через полчаса он уже бежит; а на третий день вижу: он тоже идет за кем-то; хороший пример заразителен». Дани злорадно усмехается: «Так что я кропотливым трудом создаю шедевры недоброжелательства». «И больше ничего?» — спрашиваю я как бы между прочим. «И больше ничего», — сказал он и вскочил. Отодвинув его, я заглянул в соседнюю комнату: там все завалено газетами с пометками и записями на полях. Я разыскал врача, на которого он ссылался. «Рак печени? — усмехнулся он. — Расстройство желудка: наверно, несвежее мороженое поел».