Читать книгу "Зов морской раковины - Зое Дженни"

– Опять эта гадость, – говорит Реа и трясет головой, вода крохотными брызгами разлетается во все стороны, попадает мне в лицо и на пол. – Церкви омерзительны. Когда хоронили дедушку и все сидели на службе, опустив головы, я ни с того ни с сего стала смеяться. Просто так, без причины, я ничего не могла с собой поделать. Весь ужас был в том, что мне было не остановиться. Кошмар, ведь я совершенно не хотела смеяться. Я слушала свой смех, он становился все больше и громче. Лучше бы я умерла на месте и оказалась в гробу, в котором лежал дедушка, чем выносить собственный смех и все эти глаза, которые с омерзением смотрели на меня. Потом меня кто-то вывел, мне пришлось ждать, пока служба закончится и из церкви выйдут родители с родственниками. На поминках я весь вечер грызла кусок хлеба, стараясь ни на кого не смотреть. – Реа нервно засмеялась.

Она сняла очки и протерла футболкой мокрые стекла.

– Знаешь что, я дарю тебе эти очки. Я покачала головой.

– И все-таки эти очки я дарю тебе, а себе куплю новые. Для Милуоки.

Мы сидим в церкви как в клетке, кажется, дождь не перестанет никогда.

– Перед отъездом мы можем навестить в больнице твою маму, – предлагаю я, потому что у меня вдруг появляется такое желание.

От неожиданности Реа вздрагивает, отвращение сквозит в ее глазах, в которые я смотрю первый раз, отвращение отражается у нее на лбу и на губах, превратившихся в тонкую черточку, как будто они втянулись внутрь. – Да ты ненормальная, Йо.

Скорпионы опять заползли к себе, под деревянную обшивку потолка. До следующего лета они больше не выползут. Я вытаскиваю из-под кровати чемодан, укладываю в него одежду, книги и неотправленные открытки. Еще очень свежо, раннее утро; буквы «Nova Park Hotel» колеблются над тополями. Но уже чувствуется, что через пару часов навалится жара. Реа предложила мне переехать к ней, пока мы не купим билеты в Милуоки. Я оставляю чемодан в столовой и в последний раз обхожу стену. Завернув у ворот за угол, я вижу пожилую пару с собакой. Они прогуливаются под деревьями, останавливаются возле ограды и смотрят на город, лежащий в голубоватой дымке. Собака обнюхивает корни дерева и поднимает лапу. Тут старуха тянет за поводок, волоча собаку по земле. Собака взвизгивает, старуха наклоняется к ней и треплет ее за уши. Она говорит что-то, похожее на наставления. И тут старики начинают топтать собаку со всех сторон. Стариковские ноги короткими резкими пинками бьют по собачьим бокам. Этот припадок длится несколько секунд. Только когда они снова продолжают свой путь, до меня доходит, что надо как-то вмешаться. Скорым шагом я приближаюсь к ним. Однако, вдохнув кисловатый запах и посмотрев в их пугливые и одновременно жестокие лица, я чувствую, как к горлу подступает тошнота, которая гонит меня прочь. На автобусной остановке изучаю расписание. У меня еще целых полчаса, чтобы забрать вещи. Стараюсь думать о Милуоки и о Pea, чтобы образ стариков исчез из моей головы. В доме закрываю все окна и опускаю жалюзи. Мне хочется как можно скорей уехать отсюда. В ванной все еще стоит открытый гель для душа «Робертс». Я как раз закручивала на нем крышку, когда зазвонил телефон. Голос Pea шепчет из трубки: «Послушай, моя мама всё. Не приезжай сегодня. Надо отложить поездку. Я тебе позвоню, когда все закончится».

Десять дней подряд на меня лились потоки света. Боль начиналась в голове и постепенно расползалась по всему телу. Поначалу, щурясь от света, я выходила в сад или в деревню за покупками. Но это тоже не помогало; и тогда я надела очки, которые Pea мне подарила в церкви. Мир становился оранжевым, вечерами зеленоватым, тошнота волнами накрывала меня, и я падала в постель. Лучи света, проникавшие в комнату сквозь жалюзи и падавшие на пол, на стол и кровать, вынуждали меня заползать под одеяло. Под одеялом мне рисовались пещеры. Пещеры, которые появлялись за каждым крошечным отверстием, в которое мне хотелось закатиться, став дышащим шариком, оказаться там, где не могло родиться ни света, ни звука, ни тревожной жизни. Матрас был мокрым от пота, днем я ворочалась под одеялом, а по ночам, когда в промежутках между снами я высовывала ноги из-под одеяла на прохладный воздух, мне чудилось, что я лежу на пляже, опустив ноги в море.

Меня разбудили галдящие птицы Джузеппе. Кровать, на которой я лежу, – остров, который вот-вот затонет.

Задребезжали жалюзи: откуда-то подул холодный ветер. Сегодня лучи света падают в комнату вяло и безопасно, сытые сонные хищники. Я поднимаюсь и ставлю ноги на пол. Стена напротив наклоняется, кажется, еще чуть-чуть – и она развалится на части; я перевожу взгляд на ножки стула, они измельчаются на моих глазах, стул будто повисает в воздухе. От каменного пола в меня проникает холод. За мной лежит теплое откинутое одеяло, расколотая капсула сна, из которой я выползла. При каждом движении кости хрустят и гудят, будто они уже совсем состарились и износились. Подталкивая вперед свою телесную оболочку, я спускаюсь в пустую библиотеку Алоиса, прохожу по коридору на кухню и автоматически, словно кто-то дергает меня за невидимые ниточки, заворачиваю в ванную и смотрюсь в зеркало. На мне ночная рубашка Люси, она слишком велика мне. Рукава болтаются как спущенные паруса. Волосы всклокочены, будто я долгое время стояла на ветру; губы высохли, превратившись в две бледные полоски. Лежа в теплой воде в ванной, я смотрю на пар, поднимающийся к потолку. Представляю себе свое мертвое тело на высоком столе в морге. Помещение стерильно-чистое, большой хромированный умывальник и стены из белого кафеля. Мужчина в зеленом халате пододвигает мое тело к середине стола. Другой, стоящий рядом, раскладывает металлические инструменты. Вдруг мужчина в халате наклоняет голову к моему животу и пристально смотрит на пупок – справа от него родинка. Я всегда вижу эту родинку, когда смотрю вниз на живот. Круглая коричневая горка. Мне нравится смотреть на нее, и я немного горжусь этой родинкой: ведь не у каждого есть такое рядом с пупком. Мужчина зовет того, что с инструментами, тоже посмотреть. Он наклоняется, и тогда они говорят что-то, но мне не разобрать. Я понимаю, что это какая-то скабрезная шутка. Они оба смеются, запрокинув голову. И это последнее, что я вижу. Эта отчетливая картина увеличивается и приклеивается с внутренней стороны к оболочке мозга. Поднимаясь из ванны, я жалею, что сейчас не зима и нельзя нырнуть в теплую одежду.

Перед работающим телевизором я жду звонка Pea. Телефон стоит на столике у окна. Я ловлю себя на том, что подхожу к окну и, ожидая звонок, готова сразу же снять трубку. По ночам я не закрываю дверь в столовую и сплю в кухне перед камином, чтобы не пропустить звонок. Но в доме тихо. Мысль о Pea тает за образом телефона, стола и телевизора.

Я знаю, что она не уедет со мной. Может, она рано умрет, но это меня не касается, я об этом никогда не узнаю. Слова «Реа» и «Милуоки» скатываются в маленькие жесткие шарики страха. Эти шарики перекатываются во мне сверху вниз и из стороны в сторону и вот-вот разорвут меня на части. Каждый шарик – это самостоятельно живущий организм. Шарики ведут междоусобные войны, потому что каждый из них хочет завладеть мной целиком и полностью. Шарик страха под именем «Люси» – самый большой из них; иногда он пропадает, но вот он объявился снова, вырос и побеждает другие шарики.