Читать книгу "Рыжий - Джеймс Патрик Данливи"

Два дня он отсиживался в маленькой комнате. Выходил только два раза, чтобы купить банку спагетти со свиными ножками. Из-за безделья на третий день угрызения совести стали еще сильнее. Читает письма на последних страницах в журналах для женщин и библейские афоризмы, извлекая содержащуюся в них христианскую мораль. Неожиданно приносят почту. На полу в холле письмо от О’Кифи.

Привет, Дурачина!

С меня уже хватит. Я настолько изголодался, что, кажется, мог бы сожрать даже крысу. Купил банку зеленого горошка и съедаю по двенадцать штук после каждого приема пищи. Городишко оказался страшнейшей дырой. Я опубликовал в местной газетенке объявление о том, что преподаю английский язык девушкам, желающим устроиться гувернантками в Англии. Две девушки меня посетили. Одна из них была страшна как смертный грех, прекрасно понимала, чего я добиваюсь, и совершенно не собиралась сопротивляться, но я, хотя и таял, как воск, не смог заставить себя ее соблазнить даже в чисто академических целях. Я обречен любить лишь красивых женщин и вызывать у них желание позаниматься любовью с кем-то другим. Но все оказалось еще хуже. Вторая девушка пожаловалась декану, и я уже было подумал, что мне пришел «капут». Но декан оказался славным малым, он обратил все в шутку и посоветовал повременить, потому что в школе на это смотрят плохо. Вот и вся моя гетеросексуальная жизнь, с которой я покончил раз и навсегда. Индивидуальность моя как гомосексуалиста уже полностью сформировалась. Я прочитал по-французски Андре Жида, Маркиза де Сада и Казанову. Они-то как раз и рассказывают, что значит полюбить мальчишку. Я боюсь, что нас могут застукать или что он на меня донесет. Он заходит ко мне по вечерам и дразнит меня, выключая свет и устраивая в темноте борьбу. О Господи, я думаю, он сведет меня с ума. Предполагаю, он уже это понял — эти французские мальчишки все прекрасно понимают — и дразнит меня точно так же, как некогда Констанция в моей комнате в Гарварде. В Америке меня уже давно заложили бы ученички. Они замечают, что я всегда задаю вопросы именно ему и никогда не ору на него, когда он отвечает у доски, а веду себя с ним как с принцессой. Каждый должен испытать любовь к мальчишке, он доводит меня до исступления, и все же мне это больше по душе, чем флирт с женщинами, которых мне так и не удалось завоевать. Все этим занимаются. Я смертельно скучаю по матушке-Ирландии. Я просто не могу жить вдали от нее. Я подумываю о том, чтобы присоединиться к евреям и бороться с арабами или же с арабами бороться против евреев. Ну и дерьмо. Мне все осточертело. Кстати, я отпускаю бороду. И больше никаких женщин — я обнаружил, что я импотент, страдающий преждевременным семяизвержением.

А теперь насчет денег. Ты подло подвел меня. Ты должен понять, что мне это не по душе. И теперь я попал в зависимость от тебя. Больше писать не о чем, разве о том, что я вскоре отправляюсь в Париж. Каждую неделю я откладываю сто франков и собираюсь наконец расстаться со своей девственностью с помощью профессионалки. Наилучшие пожелания Мэрион.

Да благословит тебя Бог.

Кеннет О’Кифи, Герцог Серутанский

Придется ли мне насладиться богатством? Чтобы мне прислуживал дворецкий. И О’Кифи со своим изысканным произношением открывал бы посетителям двери. У Кеннета, вероятно, туго с деньгами. Но он выкарабкается. Работенка у него неплохая. И живет он в общем-то припеваючи. Впрочем, он это не ценит. Думаю, что климакс пришелся бы ему как раз кстати.

Август, футбольный сезон в Новой Англии. Безразличный ко всему летний ветерок ласкает траву. Мне нравится слово «энтузиазм». И нравится наблюдать, как эти людишки, преисполненные боевого духа и энтузиазма, выбегают из раздевалок, чтобы увидеть, как мяч лениво кружит над полем и попадает затем в отвратительные объятия нежного идиота, который стремительно носится по полю в этот странный безразличный летний вечер. От подобных воспоминаний я готов рыдать, стоя на коленях в этой убогой комнатушке. Я не играю в футбол, однако ностальгия по тому сухому, навевающему тоску ветру сводит меня с ума. Ох, как болит моя душа. И пышущие здоровьем девчонки. Как булки, ну хоть ешь их. Съешь меня. И бренди, ковры и машины. А что у меня сейчас? Счета. А как насчет моих прав? И когда ты доживешь до моих седин, думаю, мне будут положены льготы. Как ветерану. Однажды мне снилось, что ветераны разыскивали меня. Они прибыли в Бэттери Парк. Несколько тысяч ветеранов перебрались туда со Стейтен-Айленда. А многие приехали на метро из Бруклина. Кулаками в кожаных перчатках они колотят по огромным барабанам, высоко поднимая такие же, как у Статуи свободы, факелы. Они собираются схватить меня. Какое ужасное чувство. Наказать за мошенничество и разврат. И за то, что я не был на фронте. Я же говорю вам, болваны, я работал за столом. Человек с книгой. У них статуя Святой Девы. Умоляю вас, ведь я же самый обыкновенный парень. Ну нет, дорогой, ты — моральный урод и дегенерат. Мы, католики, ветераны войны, и мы очистим мир от таких, как ты, паршивых выродков, с помощью виселиц. Но я же говорю вам, что я богат. Нет, парень, ты лжешь. Они маршировали по Уоллстрит, постоянно приближаясь ко мне. А я развлекался с чьей— то хныкающей сестренкой в комнатушке, сплошь покрытой пятнами, оставшимися после нескончаемых вечеринок. Находят комнату, распознав мою коричневую, сделанную из огнеупорных материалов дверь среди множества других дверей. Я остановился в «Вашингтон Хайте», потому что там можно не записываться под настоящим именем. Бой барабанов слышен на Сто Двадцать Пятой улице. Пожалуйста, защитите меня. Никто не откликается. Накажут в назидание другим. Они уже на расстоянии какой-нибудь мили с плакатами «Долой дегенератов!» в руках. Но я же заверяю вас, что не дегенерирую. Господи, они к тому же с собаками. Чья-то сестренка рыдает. Господи, я обращаю ваше внимание на то, что я протестант, и вся эта чепуха меня не касается. Мы сами знаем, кто ты такой, парень. Но, господа, я же принадлежу к католической церкви. За эти слова мы тебя точно вздернем. Милосердие! Их ноги громыхают на лестнице. Отвратительно. Выламывают дверь. В комнату врывается футболист. Я из Фордхэма, парень. А там мы не даем спуску таким извращенцам, как ты. Ты совсем рехнулся, дружок? Oт страха у меня задергалась скула, а они высунули в окно флагшток и загнали меня в угол, нанося мне удары под ребра и выкручивая гениталии. А затем повесили меня. Я проснулся на разодранной в клочья простыне. Мэрион уже было подумала, что я свихнулся или мной овладела папофобия.

В крошечной комнатушке. Мне остается только улыбаться. С грохотом проносится трамвай. Бездельничаю. Беру несколько газет, мну их и мочусь в камин. А потом поджигаю их спичкой. Моя комната апельсин. Завтра я встречусь с Крис, возможно, ночью. И как бы мне хотелось оказаться в Даунсе и вдыхать запах чеснока или очутиться летним вечером на берегу Бэрроу, когда жаворонки допевают свои песни, а из воды выпрыгивает семга. Ночь прикасается ко мне своими пальцами. Тоскует жимолость. Жужжат пчелы. Мне хочется плакать.

9

Восемь часов. Мокрые улицы, на гранитных плитах лужи воды. Беззвучно несутся гонимые западным ветром тучи, унося с собой запах сжигаемого торфа, который щедро подбрасывают в камины в эту морозную субботнюю ночь. На углах улиц хрипло орут разносчики газет. А здесь, на улице Белого Монаха, я слышу, как люди читают молитвы по четкам. В окне больницы зажигается свет и медсестра опускает жалюзи. Больничный морг, где служащие нежно поглядывают на скончавшихся незнакомцев и на мертвенно-белую красоту тех, кто умер молодым. На узких улочках мерцают лампы на похоронных каретах. Он почувствовал, что на его плечо легла рука, остановился — старуха просит медяк, и он ласково, как с матерью, заговорил с ней. Она рассмеялась словам английского джентльмена, обнажив внушительные резцы. Он угостил ее в распивочной. Она пила маленькими глотками и явно гордилась тем, что находится в обществе джентльмена-протестанта. Она рассказала, что ее старик обжег ногу кипятком и с тех пор вот уже год, как не встает. Он наврал ей с три короба и заставил всех посетителей распивочной прослезиться, спев «О, Дэнни Бой».