Читать книгу "Надкушенное яблоко Гесперид - Анна Бялко"

Никакого тогда не случилось. Законный муж некстати (или кстати – зависит, как вы понимаете, от точки зрения) подхватил лихорадку, неудачно попарившись в бане, врачи не сумели помочь, и несчастный в две недели сгорел от воспаления легких, так и не узнав ничего о постигшем его несчастьи. Казалось бы – вот оно, избавление волей провидения, никто не виноват, влюбленные могли соединиться... Сохранилась фотография Панаи, идущей за гробом мужа. Я всегда удивлялся – всегда, даже в самые юные свои годы – шел 1909-й (опять – обратите внимание на сочетание цифр), то есть ей был всего двадцать один год, но она безусловно была уже, о чем свидетельствуют ее действия и поступки, умнейшей женщиной и прекрасной актрисой – я имею в виду игру не на сцене, но в жизни, которая на самом деле является главнейшей из сцен... Так вот, несмотря на все это, лицо Панаи на этой надгробной фотографии – светлое, спокойное, почти счастливое. Она не улыбается, конечно, но в глазах светится такой покой... То есть, несмотря на всю очевидность ситуации, даже она не смогла как следует притвориться. А ведь, наверное, были еще и сплетни, и разговоры.

В общем, брат покойного мужа Панаи, до которого, очевидно, все-таки докатились отголоски той самой волны московских пересудов, поставил ей условие – либо она остается и живет, как полагается вдовице, тихо и мирно в своем доме в сибирском городке, либо... Либо всякое содержание ее, исходящее из семьи, будет немедленно прекращено. Что сделала бы в такой ситуации иная женщина? Более робкая, очевидно, оплакала бы свою злую долю, сказав, что рыдает по безвременно почившему супругу – и осталась. Другая, похрабрее – отряхнула бы прах с своих ног и вернулась на милость сановного любовника... Паная же избрала третий путь. Она, ничего не ответив на ультиматум, взяла ребенка, спешно покинула Сибирь, а, добравшись благополучно до Москвы, немедленно наняла самого дорогого адвоката – и подала на деверя в суд. У нее, безусловно, были к тому основания – ее сын по всем законам считался прямым наследником хотя бы отцовской части всего имущества, а если вдаваться в сложные детали давешнего передавания прав из рук в руки, то мог претендовать и на все. Ну и она, Паная, считалсь бы при нем опекуншей до совершеннолетия. Повторяю, с формальной точки зрения прецедент, что называется, имел место. Но то, как это было воспринято в обществе, да еще с учетом личных моментов... В общем, скандал получился огромный. Даже сестры Панаи – родители тогда уже умерли – отказались в результате общаться с ней, чего, кстати, Паная не простила им никогда. Собственно, именно тогда прекратились все родственные связи по этой ветви. Суд продолжался два года, пока, наконец, в самом начале 1911 года (и снова – цифры) зловещий брат не дрогнул и не отписал Панае два миллиона золотом в качестве отступного. После чего она с деньгами, сыном и верно остающимся при ней все это время князем Р*. покинула родину и немедленно уехала в Париж.

Как видите, 1911 год стал для нее достаточно удачным, вот она, магия цифр в действии. В Париже Паная не промотала немедленно свалившееся богатство, но напротив, поступила, как грамотный коммерсант – купила дом, – тут князь заговорщически, как ей показалось, улыбнулся Ирине. – И этот дом как раз до сих пор принадлежит семье, при случае можно будет сфотографировать даже изнутри, – и основала свое дело, вернее, купила часть паев местной автомобильной компании. Паная всегда сочувствовала прогрессу. Кроме того, как я понимаю, – продолжал он, – именно тогда же она убедила князя Р*. узаконить их отношения. Впрочем, я не уверен, кто из них кого убеждал, и нужны ли были здесь убеждения, потому что князь был влюблен в Панаю, как мальчишка. Но брак этот, даже при всей убежденности сторон, оставался морганатическим, и все подробности этого дела по понятным причинам держалось в строгом секрете, поэтому никаких точных сведений нет, но, – и тут князь, вынув из кармана жесткую карточку, обернутую прозрачной бумагой, протянул ее Ирине, – на этом дагерротипе они, как обмолвилась как-то Паная, уже женаты, хотя и недавно, а сделан он в самом начале 1912 года.

Ирина осторожно развернула бумагу. На карточке цвета сепии стояли в парадной позе дама и кавалер. Он – солидный, представительный мужчина с военной выправкой, не замаскированной даже свободным мягким костюмом. Усы, шляпа, под ними – классическое дворянское лицо. Что именно входило в это определение, Ирина, пожалуй, затруднилась бы сформулировать немедленно, но, тем не менее, это было именно так. Впрочем, не спутник интересовал ее в данный момент, но собственно Паная... Ирина жадно вглядывалась в черты своей героини. Стройная фигурка, узкое платье в талию, игриво отставленный кружевной зонтик в руке, другая рука мягким, но вполне собственническим жестом лежит на локте кавалера, высокая прическа, выбившиеся из нее легкие завитки вокруг лица. Само лицо... Наверное, его нельзя было бы назвать лицом классической красавицы, хотя черты его были достаточно правильными и четкими, но в нем читалась такая сила жизни, такая цепкость и властность, таким сильным было выражение глаз... Даже наивные кудряшки и зонтик, даже расслабленность позы и сама призма времени, сквозь которую все фотографии прошлого века кажутся немного наивными и смешными, не могли сгладить выражения этих глаз. «Мое», – говорили они. «Мне так надо, – говорили они. – Сама все знаю». Ирина вспомнила портрет на выставке. Похоже, возраст и время нисколько не смягчили Панаину самоубежденность. Она сказала об этом Илье.

– Ну что вы, – усмехнулся он. – Какое там смягчили... Впрочем, времена, знаете ли, не располагали... Это здесь еще, – он кивнул на фотографию, – она счастлива и спокойна, насколько было возможно. Потом началось такое... Да вы же и сами знаете – все мягкие были съедены, да и те, что потверже, пошли туда же. Выжили те, кем время подавилось, кто сумел застрять у него костью в горле...

– Но она же уже уехала в Париж, – выдохнула Ирина.

– В одиннадцатом году, – поправил ее Илья. – Да. Но в четырнадцатом они вернулись в Россию. Началась война, и князь не мог себе позволить находиться вне родины. Паная, по ее словам, не хотела возвращаться, предчувствуя дурное, но князь был непреклонен, и она, оставив сына, по счастью, даже не в Париже, а в Лондоне, где он учился в частной школе-пансионе, вернулась с ним. Ее тогда приняли при дворе, обласкали – патриотический жест князя воспринят был с благодарностью, да и времени после скандала прошло достаточно много. Императрица сделала ее своей фрейлиной. Панае был высочайше пожалован титул княгини Палей – именно тогда, наконец, полностью сложилось ее имя – Паная Палей, которое она носила потом неизменно всю жизнь. В 1916 году она родила князю во всех отношениях наконец законную дочь – казалось, все предчувствия ее были ложны, и родина повернулась к ней приветственным лицом...

А потом, как вы знаете, наступил семнадцатый год. Никакого порядка в цифрах, а уж про жизнь... Князя арестовали – и только ли его одного? Имущество пошло прахом, дворцы, дома. Нечего было есть. Но среди всей этой безнадежности, голода и разрухи Паная знала – не все потеряно. Ее капитал оставался во Франции, и, хоть оттуда не доходило, понятно, никаких вестей, она была уверена, стоит только попасть туда – и жизнь будет возвращена. Я думаю, она могла бы, при желании, как-нибудь убежать – шла война, границы, вернее, линии фронтов, были... Ну, не то чтобы открыты, конечно, но... проницаемы. Было трудно, но не невозможно, были известны случаи, и уж Паная – могла бы, конечно. Но она не хотела возвращаться, спасаться – одна, оставив того, кого любила, в большевистских застенках. Да, пожалуй, и не в желаниях было дело – Паная не могла так поступить. И она – снова с ног на голову, опять вопреки рассудку и опыту – и все равно – сделала невозможное. Она получила для князя освобождение из тюрьмы и разрешение на выезд.