Читать книгу "Алая нить - Лариса Райт"

Лола кидает взгляд на часы. Пошла одиннадцатая минута[46]. Да, такими темпами вместо ушей она, пожалуй, получит предупреждение.

– Прекрати стоять, Лола! Делай же что-нибудь!

– Я хочу выполнить ресибьендо[47].

– При чем тут ты? Надо думать о том, чего хочет он, – отец кивает на помощника, изображающего быка. – Если гора не идет к Магомету…

Лола делает глубокий вдох и срывается с места. Мулета развевается понизу в левой руке, шпага зажата в правой. «Volapie, volapie, volapie»[48], – напоминает она себе на бегу, как вдруг «бык», для убедительности агрессивно фыркнув, дергается и несется навстречу. Юная матадорша делает резкий выпад шпагой, останавливая ее в миллиметре от человека – и вот уже «заменитель противника» падает между ней и барьером арены. Лола широко улыбается.

– Suerte Contraria[49], – объявляет она и кланяется лежащему юноше. – Ну как? – оборачивается она к отцу.

– Неважно, Лола, неважно…

– Почему? Я же все сделала правильно!

– Не все, детка! Ты забыла о главном.

Девушка в недоумении смотрит на учителя. «О чем он говорит? Что может быть главнее победы? Она выиграла бой. Какие могут быть нарекания?»

– Я не понимаю.

– А ты подумай, Долорес! Без чего нельзя представить корриду?

– Без быка, – тут же хмыкает Лола.

– А еще?

– Ну, без всех участников.

– И много их? – подмигивает ей отец.

Лола злится. Опять эти загадки, которые она так и не научилась разгадывать.

– Восемнадцать, – все же отвечает она.

– Всего? – саркастически усмехается сеньор Ривера.

Лола хмурится и считает про себя: «Три матадора, по три помощника у каждого и у всех по два пикадора. Три плюс девять и еще плюс шесть. Получается восемнадцать». Кого же она забыла?

– Ну, еще рабочие арены и альгвасилы[50].

– Все?

– Все, – уверенно кивает она.

– А как же зрители, дочка? Что за коррида без публики? Какой смысл выделывать пасес и оттачивать удары, если некому оценить твое искусство? Матадора прославляют трибуны – а ты оставила их без внимания, не удостоила ни жестом, ни взглядом. Тебе этого не простят: сотрут в порошок и забудут на следующий же день. Зрителя надо любить и уважать. Не стоит думать, что вокруг тебя – невежды, жаждущие зрелищ, хотя и таких на корриде достаточно. Ты должна помнить, что среди них есть те, кто пришел не смотреть на убийство быка, а любоваться тобой, твоей техникой, твоей грацией, твоим бесстрашием. Если бы не их интерес, кому бы ты стала демонстрировать все это? Будь благодарна, Лола! Всегда работай для искушенной публики, для того, кто сумеет понять, даже если за барьером арены будет сидеть лишь один такой человек.

– Я работаю для искушенного зрителя, – горячится Лола. – Даже если по ту сторону экрана будет сидеть хотя бы один человек, который узнает музыку Шопена и поймет, почему она здесь звучит, я буду считать, что выполнила свою работу на «отлично».

Дон Диего барабанит по столу кончиками пальцев. Сигара тлеет в его руке, наполняя кабинет едким запахом.

– Я принимаю твою позицию, Долорес, хотя мне она кажется весьма спорной. Тридцать лет в информационном отделе заставили меня работать по схеме «четко, ясно, понятно если не всем, то большинству». Меня не прельщает подтекст, намек, штрих или оттенок. Мне импонируют прямота, полнота и яркость. В данном случае мы с тобой просто расходимся во мнениях, но на это можно закрыть глаза, и пустить в эфир твоего Шопена я еще могу. Но предложить зрителю дурацкую шутку о размышлениях над судьбой быков, убивших матадоров…

Лола набирает в грудь побольше воздуха:

– Это не шутка.

Выпущенная из пальцев сигара мгновенно прожигает брюки. Редактор вскакивает, опрокидывая стул, и выпучивает глаза:

– Как нет?

– Нет, и все.

– Ты на полном серьезе предлагаешь зрителю подумать о том, стоит ли убивать зверя, лишившего жизни человека?

– Я гораздо лучше вас понимаю, что оставлять его в живых нельзя, но я понимаю также и то, что в данном случае с быком поступают как с убийцей, а не как с победителем корриды. И мне, как истинному матадору, неприятно такое обращение с моим доблестным соперником, оказавшимся к тому же сильнейшим.

– Что бы ты сказала, если бы бык забрал твою жизнь, а вместо казни ему воздавали бы почести?

– Я бы молчала, дон Диего. Ведь я была бы мертва, и его смерть вряд ли могла бы облегчить мою участь.

– В общем, так, Долорес. В корриде ты, конечно, разбираешься лучше меня, но что касается телевидения, скажу тебе вот что: это моя епархия и не следует запрыгивать в нее со своими правилами. Материал, вызывающий общественный резонанс, – прекрасно, поднимающий духовность населения, – замечательно, демонстрирующий искусство Шопена, – еще лучше, но собирающий толпы возмущенных гонителей корриды, дающий им новую наживку для криков протеста, – нет, нет и нет. Не на этом канале. Фразы про быков надо убрать. В конце концов, твой фильм – о погибших матадорах.

– Мой фильм о смерти на арене.

– Лола, я повторяю: быков необходимо убрать!

– Я не могу этого сделать!

– Я не могу этого сделать, папа!

Лола сокрушенно качает головой. Она подавлена и расстроена, она знает, что отец абсолютно прав, но отказаться от участия в турне по Латинской Америке она не может. Кроме того, где-то в глубине души все же теплится надежда: «А вдруг все обойдется?»

– Лола, милая, ты вышла замуж, и пора прекращать.

– Бернар, папа, мой юридический муж, а повенчана я с корридой.

– Бернар, доченька, слишком много терпел, чтобы стерпеть еще и это.

Лола помнит. Два уха и хвост были только началом реванша над французским выскочкой. Она продемонстрировала свои трофеи, ожидая увидеть в его глазах зависть, а обнаружила лишь растерянность и искреннюю грусть. «А я-то думал, ты станешь сидеть дома и воспитывать наших детей», – только и усмехнулся юный тореро из Нима. И Лола готова была поклясться, что сокрушается он именно поэтому, а не из-за ее успехов на арене.