Читать книгу "Еретик - Мигель Делибес"

— Кто тебе сказал, Бернардо, что ты однолюб? Тебе просто нужна другая жена. Вот и все. Почему бы тебе ни попросить фрая Эрнандо помочь подыскать ее для тебя?

Такое предложение поставило дона Бернардо в тупик. Ему вовсе не хотелось беседовать с фраем Эрнандо, а надо было убедить Минервину, чтобы она между кормлениями маленького Сиприано чуточку позабавилась с ним на своей кровати в мансарде. Проблема была не в устройстве нового брака, а в том, чтобы помочь ему приблизиться к девушке и удовлетворить свои плотские вожделения. Этого фрай Эрнандо никогда бы не одобрил, а тем более брат Игнасио, такой чистый, такой порядочный человек. К кому же тогда обратиться?

В какой-то день Минервина огорошила его возгласом, что ребенок уже ходит. Всего-то исполнилось ему девять месяцев, и весил он не больше пятнадцати фунтов, зато живости хоть отбавляй. Иногда малыш кувыркался на кровати Минервины, чтобы ее насмешить. А то перескакивал через ограждение своей кроватки, да так проворно, и оставался стоять на ножках, ни за что не держась, только озираясь по сторонам — как делал, просыпаясь. Теперь дон Бернардо, ломавший себе голову над тем, как привлечь Минервину, решил не упустить случая увидеть ее еще раз и тяжелыми шагами поднялся в мансарду. В коридоре он наткнулся на своего сыночка, который самостоятельно двигался к лестнице, а Минервина, нагнувшись и расставив руки, шла позади, оберегая его. Вслед за ней шли с сияющими лицами Модеста и сеньора Бласа.

— Только подумайте, ваша милость, дитя уже разгуливает, — с восторгом сказала кухарка.

Однако дон Бернардо, изобразив гнев, которого на самом деле не испытывал, воспользовался этим событием, чтобы отчитать Минервину за неосторожность, выбранить ее хорошенько. Девятимесячного ребенка нельзя ставить на ноги, не то они будут у него кривые на всю жизнь. Ножки малышей в таком возрасте подобны студню, они не в состоянии без вреда нести тяжесть тела. Дон Бернардо повысил голос и, заметив, что сиреневые глаза Минервины наполнились слезами, почувствовал необыкновенное удовольствие — будто стегал плетью обнаженную спину девушки. Но, несмотря на его деланное возмущение, с того дня удержать маленького Сиприано в кроватке стало невозможно. С головокружительной быстротой он из нее выбирался и бегал по коридору, как ребенок двух или трех лет. То есть Сиприано не просто ходил, а именно бегал, словно это для него самое привычное дело, и если кто-нибудь пытался ему помешать, он вырывался из рук и снова пускался бегом. Как будто в душе малыша оставил след отцовский ледяной взгляд еще в ту пору, когда его, младенца, пробуждало ощущение холода, и ему хотелось убежать.

Тетушка Габриэла и дядя Игнасио частенько наведывались к нему. Сперва необычная живость ребенка была для них вроде ярмарочного зрелища. Но Габриэла не скрывала своих опасений. Не слишком ли хрупок этот ребенок? Она имела в виду не его возраст, а маленький рост, но Минервина, с восхищением глядевшая на бахрому и складчатое жабо на платье доньи Габриэлы, горячо выступала в его защиту: «И не думайте, ваша милость, хоть Сиприано росточком невелик, он не слабенький, у него внутренней силы много». Потом, когда прошла прелесть новизны, донья Габриэла и дон Игнасио стали приходить реже, и дон Бернардо возобновил свои визиты на улицу Сантьяго. Весь в повседневных хлопотах, он усердно занимался делами, но Минервину не забывал. Однако появление кухарки в тот миг, когда он через щель заглядывал в комнатку девушки, поубавило его первоначальный пыл.

По ночам, лежа в постели, он возбужденно размышлял о том, что богатому мужчине нетрудно заманить в свои объятия девушку бедную, простолюдинку, тем паче пятнадцатилетнюю. Он понимал, что возможностей у него много, но он не обладал агрессивностью богатого мужчины, а Минервина — покорностью бедной женщины. Без громких слов и мелодраматических жестов девушка до сих пор умела удерживать его на расстоянии. Однако, придя к убеждению, что все преимущества на его стороне, дон Бернардо де Сальседо однажды принял чисто мужское решение: он прямо пойдет в атаку и докажет этой девчонке, что ей не обойтись без его милостей.

Выполняя этот замысел, он однажды вечером в конце сентября поднялся по черной лестнице в одной ночной сорочке, босиком, с маленькой лампочкой, стараясь, чтобы не скрипели деревянные ступеньки, и остановился перед дверью Минервины. Сердце стучало так, что не хватало дыхания. От образа девушки, беспечно раскинувшейся в постели, мутился рассудок. Держа лампу в руке, он осторожно приоткрыл дверь и увидел в полутьме спящего в кроватке ребенка и Минервину, также спящую рядом, услышал ее ровное дыхание. Когда он сел на край ее кровати, девушка пробудилась. В ее округлившихся глазах было скорее изумление, чем негодование.

— Что понадобилось вашей милости в моей комнате в такой час?

— Мне показалось, будто ребенок плачет, — лицемерно прохрипел дон Бернардо.

Минервина прикрыла грудь углом простыни.

— С каких это пор ваша милость беспокоится из-за плача Сиприано?

Свободной рукой дон Бернардо резко схватил руку Минервины, словно мотылька.

— Ты мне нравишься, малютка, я ничего не могу с собой поделать. Что дурного в том, если мы с тобой время от времени будем вместе? Неужели ты не можешь разделить свою любовь между отцом и сыном? Будешь жить, как королева, Минервина, будешь иметь все, что захочешь, верь мне. Прошу тебя об одном, подари чуточку своего тепла несчастному вдовцу.

Девушка высвободила свою руку. При свете лампочки в ее сиреневых глазах блеснуло возмущение.

— У-хо-ди-те-от-сю-да, — проговорила она по слогам. — Сейчас же убирайтесь отсюда, ваша милость. Я люблю это дитя больше жизни, но я уйду из вашего дома, если ваша милость будете наведываться в мою комнату.

Когда дон Бернардо, понурясь, поднялся, чтобы уйти, ребенок в испуге проснулся. Дону Бернардо показалось, что глаза Сиприано угадают его намерение — он повернулся и, открыв дверь, вышел в коридор. Не было ссоры, все произошло без резких слов, каких-либо нелепых жестов, и все равно он чувствовал себя беспомощным подростком. Эта ситуация никак не соответствовала мужчине его лет и положения. Он лег, презирая самого себя, и это презрение не имело касательства к внешним приличиям, а скорее к мыслям о его брате Игнасио и о доне Несторе Малуэнде. Что подумали бы они, увидев его, унижающегося перед пятнадцатилетней служаночкой?

Плотские терзания тем не менее преследовали его и на следующий день, когда он вышел на улицу, направляясь в Хуцерию. Он решил посетить городской публичный дом близ Полевых ворот, куца не заглядывал уже почти двадцать лет. Это доброе дело, оправдывался он перед собой. Городской публичный дом принадлежал братству Зачатия и Утешения и на его доходы поддерживались небольшие лазареты и оказывалась помощь городским беднякам и больным. Если публичный дом служит таким целям, значит то, что в нем делается, должно быть свято, сказал он себе.

По обе стороны улицы, как и в любой другой день, просили милостыню девочки четырех-пяти лет с лицами в гнойных прыщах. Он роздал им пригоршни мараведи, но потом, когда разговаривал в публичном доме с Канделас в ее маленькой, кокетливо убранной комнатке, грустные глазенки маленьких нищенок, гноящиеся чирьи на их лицах вновь возникали в его воображении. Располагающая к чувственным утехам обстановка подействовала на него умиротворяюще. Он видел, что девушка готова прельстить его всеми доступными ей средствами. «Не хлопочи, Канделас, — сказал он, — мы ничего с тобой не будем делать. Я пришел только немного поболтать». Тяжело дыша, он сел на двухместное канапе; она, удивленная, — в изножье кровати. Дон Бернардо счел своим долгом объясниться: «Это все сифилис. Ты не обратила внимание? Город заражен сифилисом, тут умирают от сифилиса. Больше половины жителей больны. Разве ты не видела детей на улице Сантьяго? У них все лица сплошь в бубонах, в гнойниках. Вальядолид стоит на первом месте по заразным болезням». И он удрученно вздохнул. Канделас с изумлением смотрела на него. Зачем этот кабальеро пришел в публичный дом? Ей захотелось поспорить. «Почему Вальядолид? — спросила она. — Во всем мире полным-полно заразных болезней. И что же мы можем сделать?» Он потянулся, закинул ногу на ногу, пристально на нее посмотрел. «Неужели ты не боишься? Вы же тут ежедневно подвергаетесь опасности, не имея никакой защиты». «Как-то надо жить и кормить бедняков», — оправдывалась она. Одержимому своей идеей дону Бернардо мерещились теперь под румянами и белилами на лице Канделас такие же бубоны, как у девочек. «Я хотел узнать, пользуют ли вас лекари из Консистории, заботится ли город о вашем здоровье и о здоровье ваших клиентов». Она горько рассмеялась, отрицательно покачав головой, и ее гость встал. У него было ощущение, будто гнойники и бубоны были не на женщинах, а просто кишели в воздухе. Он протянул руку Канделас. «Я еще приду», — прибавил он и, опустив голову, поспешно вышел из публичного дома, не попрощавшись с его хозяйкой.