Читать книгу "Победоносцев. Вернопреданный - Юрий Щеглов"

Однако чертов Пип учебным процессом занимался в последнюю очередь. Для него, для сухопарого немца, прежде остального — дисциплина. Он и заботился о ней, как шуцман где-нибудь в Мюнхене или Баден-Бадене заботится о поддержании порядка на вверенном отрезке чисто подметенного тротуара. Вот образчик действий Пипа, занесенный Константином Петровичем подробно в дневник. Позднее он издал юношеские заметки в малом количестве экземпляров — для немногих — и роздал близким друзьям. Подобным способом распространял собственные творения и Василий Андреевич Жуковский. Только немногие сумеют оценить искренние чувства — толпа обычно глуха к душевным переживаниям.

Здоровенный Раден посадил к себе на плечи Лерхе — юркую немецкую обезьянку, а крепыш Сивере — сухого и миниатюрного, как жокей, Пояркова, и двумя высоченными пирамидами с криком ходили по классу. Наконец Раден с Лерхе под напором сверстников — шумящих и хохочущих — вывалились в залу, широко распахнув двери. Не подозреваемый ими в подглядывании Пип стоял там рядом с инспектором Лустоно по прозвищу Махало, неподалеку маячил Керстен, которого обидно дразнили Повивальной бабкой. Ну Пип и взъярился: Поярков и Сивере без году неделя в училище, а что себе позволяют, и на глазах у начальства! Из узенького, всегда недовольно поджатого рта посыпались упреки:

— Это что такое?! Как вам не стыдно! И вот четвертый класс! Это только форейторы и кучера в кабаке так бесятся! — заорал Пип возмущенно. — Ни на что не похоже!

Пип вряд ли когда-либо заходил в кабак и имел смутное представление о том, что происходит в упомянутом заведении. Но он давно тайно уверился, что форейторы, оседлав кучеров, или наоборот, веселятся точно как его подопечные. Ну и Пип, ну и чудак!

Пип, однако, не унимался:

— Да, ни на что не похоже! И вы, господин Сивере, и вы, господин Раден, и господин Лерхе… Очень, очень хорошо!

Раден, Сивере и Лерхе стояли перед директором по стойке «смирно».

— А я, господин Лерхе, намедни так хвалил вас почтенному дедушке! На что это похоже?! Просто кабак!

Призрак кабака не оставлял Пипа в покое. Очевидно, оттого речь директора становилось бессвязной. Он покраснел как рак и продолжал браниться:

— Вообразите, вот я прихожу сюда, и господин Раден посадил себе на плечи господина Лерхе… И господин Сивере! И изволят так прогуливаться! Вот я велю сюда приставить Кириллу Андреева, чтобы он стоял тут и смотрел за вами!

Кирилл Андреев — смотритель, из бывших жандармских унтеров, гроза всего училища. Правоведы захныкали:

— Не надо Андреева! Не надо Андреева! Он без сладкого на праздники оставляет!

Тогда Пип набросился на тех, кто не попался сейчас на шалости, но был хорошо известен по прошлым проказам:

— А все старший виноват! Я вас давно приметил, господин Тарасенков, вы самый пустой мальчишка! Вот я вам спорю галуны!

Любимая угроза не очень действовала на воспитанников. Спороть галуны непросто. Дверь в кабинет Пипа сразу начнут осаждать ходатаи. Радена директор велел отправить в карцер, а Сиверса с Лерхе — в лазарет. Пояркова, притаившегося за спинами товарищей, он упустил из виду.

— C’est une abomination — vraiment. — И Пип скрылся, гордо и сердито закинув голову, с чувством наигранно-благородного негодования, вполне, впрочем, справедливого.

Ах, если бы не очки!

А как хотелось Константину Петровичу оказаться на месте хоть Радена, хоть Сиверса, ну пусть бы последний усадил его на плечи, а не Пояркова. Мечталось показать свою силу, ловкость и не пасовать перед туповатым начальством. Силу он ценил всю остальную жизнь. Россия нуждалась в сильных, храбрых и умелых людях.

Сейчас он смотрел на серый мрачный Литейный проспект из окна и думал, что не нашлось ни одного за долгие годы человека, который удовлетворял бы этим требованиям. Сильный деятель, знающий, что хочет власть, спас бы державу. Сам Константин Петрович знал, что нужно России. Он обладал волей и упорством, его считали несгибаемым и неуступчивым в делах государственных, но он по-настоящему не мог бы управлять страной. Силы и мощи физической недоставало. Он надеялся на покойного императора Александра Александровича, и поначалу, казалось, шло хорошо, а потом не заладилось, и бывший воспитанник перестал слушаться. Не раз и не два Константин Петрович убеждался, что государь поступает иначе, чем уславливались. Генерал Черевин однажды под воздействием винных паров проговорился:

— Эх, Константин Петрович, Константин Петрович, с вашим умом я бы горы своротил и новые бы понастроил! А вы все критикуете и критикуете. Всем недовольны, все порицаете. И справедливо, надо заметить. Справедливо! Но управление бюрократическим механизмом требует положительных решений. Отрицание есть лишь первый этап, а дальше что делать? Делать-то что дальше? Вот в чем закавыка! Указующий перст России необходим. А вы давеча разнесли в пух и прах предложения путейцев, Полякова обругали, идущего в гору Витте не пожелали поддержать и ушли почивать на лаврах да синодальные отчеты писать. Этого государю мало!

Устами Черевина вещал император. Генерал потом спохватился и при встрече долго отводил взор, кланяясь, однако, ниже, чем раньше. Константин Петрович не обиделся — он знал, что его упрекают в излишнем негативизме и неумении выдвинуть собственную положительную программу действий. Но фантастических прожектов при дворе хоть отбавляй, и с ними приходилось бороться. Осторожность, приверженность к традиции лучше подозрительных новаций. Разбудить Россию нелегко, а умирить невозможно.

Да, России нужны сильные люди, с сильной волей и твердым характером. Слаба Россия, слаба! Наедине с собой — шатается. Шаткость — свойство характера. Недаром у Федора Михайловича Достоевского один из героев носит фамилию Шатов.

Вот почему сюжет с шалунами Раденом и Сиверсом он подробно занес в дневник и даже нелепую речь директора Пошмана не сократил. И тогда в зале, и после за письменным столом, вспоминая происшедшее, Константину Петровичу становилось тоскливо от сознания какой-то собственной ущербности. Очки виноваты, очки! И арбатские противные драчуны его снежками закидывали, сваливали в сугроб и высмеивали. Ах, если бы не очки! И он еще больше уходил в себя, замыкался, отстранялся от шалунов и проказников, но, случалось, все-таки грешил вместе с ними, сознавая в глубине души вину перед Богом; хотя грех и невелик, а внутри неспокойно и стыдно. Трубки и табак Махало и Чвайка во время обыска у большинства нарушителей порядка изъяли, но хитроумный Пейкер сделал изобретение: предложил вместо трубок курить папиросы, рогатые, конечно, побежали в Дом армянской церкви и в магазине Богосова накупили лучших сортов. А Пейкер и прочие довольствовались самодельщиной. Пейкер взялся фабриковать папиросы. Да как ловко! Сперва свертывал трубочки из печатной бумаги и набивал их табаком. Курилось не очень хорошо. Тогда он усовершенствовал процесс с помощью карандаша и более подходящей оболочки. Пластинку тонкой почтовой бумаги Пейкер заклеивал по краям, потом загибал трубочку с одной стороны, набивал табаком и загибал другой конец. Курили, выдувая дым в печную трубу. Пока один увеселялся, второй караулил, не покажется ли инспектор или смотритель. Пейкер не ощущал недостатка в клиентах. Словом, жизнь в училище кипела. Иногда случались и большие неприятности, Тот же Раден с Сиверсом, Врангелем, Керстеном и Поповым поймали Сальватори, заперлись в классе и больно высекли несчастного за фискальство. Юшу Оболенского чуть не исключили за кутеж. Ему в лазарет третий день приносили свежайших устриц от Смурова и обильный изысканный обед от Излера. Начальство, конечно, пронюхало и выразило недовольство.