Читать книгу "Горы, моря и гиганты - Альфред Деблин"

— Тише, — Джустиниани прижался к нему. — Ну, успокойся. Теперь ты излил душу. Сказал, что хотел. Помолчи. Теперь я тебе кое-что расскажу, про траву. Взгляни, Карчери, прошу тебя, — рассмотри этот мох на дереве. А вот и трава. Она ярко-зеленая; сейчас тебе, наверное, плохо видно. Но я тебе ее опишу. Тут есть — пощупай — стебли очень длинные, короткие и средней длины. Их можно протянуть между пальцами — ну возьми же, возьми несколько, я сейчас объясню, зачем. Протяни их медленно между пальцами, только смотри не порежься, у травы острые края. Это просто стебли травы. Так устроены они все. А знаешь, где я взял те, которые ты держишь в руках? Все эти стебли? Парочку — из-под твоих ног, с того места, куда ты только что наступил: это те африканцы, которых ты поначалу хотел растоптать. Они еще гладкие, они снова выпрямились; некоторые, правда, надломились, но таких очень мало. А вот эти… пострадали от твоей головы: ты, Карчери, в гневе катался по земле и придавил их; им досталось по-крупному, но и они еще живы. Думаешь, я имею в виду африканцев? Возможно. Но важнее другое: сам я тоже такой; и ты, Карчери, такой. Я не пойду к темнокожим каннибалам. Я лучше прислушаюсь к травинке, которая и под пятой спокойно продолжает расти. В старых песнях, песнях благочестивых людей, о траве часто рассказывается так, как если бы она имела сходство с человеком или человек — с ней. Когда над травой проносится сильный ветер, она исчезает бесследно. Все это верно. Но ведь трава потом каждый раз вырастает снова. Что же важнее: уход или возвращение? Я принимаю сторону возвращения.

Тот, что лежал, прикрыл скрещенными руками упавшую набок голову:

— И ты, Джустиниани, думаешь, что так легко разделался с пестрорубашечниками? Хотел бы я разок посмотреть на тебя, когда толкотня порождает страх. Хотел бы я посмотреть…

Карчери с трудом поднялся на четвереньки; пока другой помогал ему выпрямиться, этот силач прорычал:

— Вы все гроша ломаного не стоите. Ты что себе вообразил? — Тут он качнулся вперед и продолжил, прикрыв рукой рот. — Ты думаешь, пестрорубашечники меня напугали. Тем, что захватили фабрики. Да я уже давно припрятал в другом месте — на крайний случай — парочку портативных орудий, и у Санудо тоже найдется несколько: замечательные штуковины. На вид они ничего из себя не представляют, а вот если ты на них взглянешь, то ничего из себя не представлять будешь уже ты. Лучшее зеркало для людей определенного сорта: они в него взглянут и обретут Ничто. Мы могли бы с такой штучкой — ночью или поздно вечером, когда на улицах не протолкнешься — прогуляться к сенату. Они теперь говорят «магистрат»: думают, надо полагать, что так больше похоже на северную языковую похлебку. Мы могли бы им добавить заправки для их супчика. Я считаю, в качестве ингридиентов пригодились бы Санудо, Морозини и прочие наши друзья. Или ты из их партии? Скажи, что согласен. Ты ведь как стебель травы: простодушный, но неистребимый.

Вечером все они встретились за много миль от центра Милана, в одном прохладном подземном доме. Одинокая мраморная колонна поддерживала свод помещения с лестницей, сплошь заставленного и увешанного вьющимися растениями в кадках. Колонна мерцала то матово-белым, то солнечно-желтым светом. Но вскоре светились уже только глаза собравшихся, серебристые или золотистые плащи и руки, эти плащи придерживающие. Все вокруг тонуло во тьме, лишь розоватый багрянец перебегал с одной груди на другую: лучи багряных шариков падали на дряблые подбородки, на задрапированные ссутулившиеся тела, на осторожно переступающие босые ступни… Согнувшийся в три погибели, плотно закутанный седовласый Санудо предложил своим молчаливым гостям, разлегшимся на ложах, воспользоваться имеющимся у них оружием, чтобы, так сказать, расчистить вокруг себя пространство.

— Мы обязаны это сделать, — простонал он, — хотя решиться на такое мне нелегко.

Кто-то спросил, о каком, собственно, оружии идет речь, после чего опять повисло глухое молчание. Санудо, принужденно улыбаясь, поднялся на ноги, бросив: «Мы должны их поблагодарить за то, что они оставили нам время на раскачку»; и заковылял к двери, чтобы, ухватившись за одно из вьющихся растений, привести в движение тихую паутину под сводом: по ее нитям проникло в комнату далекое детское песнопение.

Санудо:

— Насколько я знаю, среди нас еще есть господа, которые скрывают свое мнение; хотелось бы их послушать. Было бы прискорбно, если бы им позволили молчать и дальше. Я бы, к примеру, охотно узнал, о чем умалчивает Карчери.

Карчери, грубо рассмеявшись:

— Что ты себе вообразил, дорогой?

— Ты затаился и ждешь, как поведем себя мы. Хотя влип в эту заваруху точно так же, как остальные. Ни меня, ни других ты ни во что не ставишь, но ведь в одиночку даже тебе не выстоять.

Карчери тяжело приподнялся, обеими руками опираясь о ложе, и прорычал:

— Я, говоришь, ни во что не ставлю других. А эти другие — во что они ставят меня? Разве не предупреждал я вас еще десять лет назад, когда к нам одно за другим прибывали суда из Алжира из Сенегала из Триполи и каждое выплескивало на нас, как ведро с помоями, потоки людей? Разве не предостерегал я вас в этой самой комнате? Уже тогда речь шла о том же: дескать, на крайний случай у нас есть оружие! О нем никто не знает! Тайное оружие! О, это ваше таинственное оружие… Не удивлюсь, если среди пестрорубашечников найдутся счастливчики, обладающие точно такими же аппаратами; возможно, они их увидели во сне — но вам от этого будет не легче.

Санудо покачал головой; Микьели и Фаскарини, усатые гордецы, поднявшись со своих мест, встали справа и слева от Карчери, переглянулись.

— Так мы, по-твоему, должны — Санудо со смиренным видом погладил свою больную руку, — не пускать больше к себе чужие корабли, может, даже топить их? У тебя, вероятно, особые планы, которыми ты не желаешь поделиться. Мы ведь, в конце концов, живем не во времена старых центрально-африканских колоний. Мы имеем дело с людьми.

Карчери вскочил с ложа, взмахнул руками:

— То-то и оно! Мы имеем дело с людьми. Мне что, будьте добренькими. Хольте их и лелейте, чтобы они ели сахар из ваших рук. Правда, они даже этого не хотят. Мы не скупимся на их кормежку. Но они хотят большего. Мы им вообще не нужны. Они не хотят ничего, им лишь бы от нас избавиться. Ну и доставьте им такое удовольствие. Они же люди. Их нельзя лишать собственной воли. И потом, мы ведь умнее их. А кто умнее, тот и уступает.

— Так дело не пойдет, — усатый низкорослый Микьели аж подпрыгнул. — К чему эти околичности. Скажи прямо, что ты имеешь в виду. Почему, по-твоему, мы не должны применить те средства, которыми располагаем.

— Вот и я о том же, — фыркнул толстяк с опухшим лицом. — Этого ты не говоришь. Ты говоришь, что наше оружие смехотворно, бессмысленно. Ты, мол, не хочешь, словно охотничья собака, искать потом в кустах подбитую дичь.

— И не буду. Не доставлю вам такого удовольствия.

— Что ж, — взревел Микьели, шевельнув пальцами перед своим лицом, — что ж это за экивоки такие? Оружие, которое у тебя есть, ты применять не будешь. Но другие средства, которые у тебя есть, ты готов применить… Что ты мелешь, Карчери… Мы ведь не дети.