Читать книгу "Книга сияния - Френсис Шервуд"

Находясь на улице, Рохель ясно чувствовала осуждение окружающих, а в доме рабби это чувство становилось особенно тяжким. Разумеется, исходило это осуждение не со стороны самого рабби Ливо — человека милого, доброго и праведного. И не со стороны его жены Перл, обычно суетливой и нервной, но никоим образом не склонной к подлости или недоброжелательству. Оно исходило от его дочерей — Лии, Мириам и Зельды. Еще ребенком, чтобы совсем не потеряться в их присутствии, Рохель без конца твердила про себя: «У меня есть бабуля, у меня есть шитье, у меня есть птички за окном, у меня есть милый мул Освальд, у меня есть хала на Шаббат, а порой — кринка теплого молока, которое Карел привозит из деревни». Однажды она отведала ругелу — пирожок, сделанный из мягкого масляного теста с медом, ореховой крошкой и изюмом внутри. Есть ли в целом мире что-то вкуснее?

Через два дня после свадьбы, считая себя важной персоной среди прочих, Рохель вместе со своим мужем уверенно пересекла кладбище и направилась к дому раввина. Без колебаний она села на стул, ближайший к кухонному очагу, улыбнулась всем окружающим и взяла себе на колени малышку Фейгеле, младшую дочурку старшей дочери рабби Ливо. У Фейгеле были огненные кудряшки, серые глазки, и она не просто топала спотыкающейся походкой малого ребенка, а бегала, каталась, прыгала, скакала и даже плясала. «В один прекрасный день, — сказала себе Рохель, приглаживая непослушные шелковые завитки, — у меня тоже будет прелестная маленькая дочурка». Свои волосы Рохель по такому случаю заплела в две косы, завязала оба кончика яркими голубыми нитями и, конечно, надела головной платок.

— Прошу прощения, дамы, — сказал Зеев, — но я вас покину. Зайду к мяснику.

— Хорошо, муж мой.

Рохели нравилось произносить эти слова. Муж мой. Мой муж. Моя кухня. Тем утром Зеев обсуждал с ней приправу к славному куску грудинки для трапезы в Шаббат. Хотя сама Рохель мяса не ела, она внимательно слушала. Да, она поставит грудинку на всю ночь вымачиваться в уксусе с лавровым листом, затем обсыплет тимьяном и солью, утыкает зубчиками чеснока и станет медленно обжаривать, постоянно вращая вертел и в то же самое время не забывая о шитье. Рохель уже прибрала их маленькую комнатушку, выстроила кухонную утварь аккуратными рядами, а перед тем отдраила горшки песком и поташом так, что они засияли в неярком зимнем свете точно фамильные драгоценности.

— Сними свой головной убор, деточка, — произнесла Перл, едва Зеев закрыл за собой дверь.

Рохель взглянула на Перл, затем на Лию. В руках у Зельды, младшей из дочерей, она заметила большие ножницы.

— Нет, — сказала Рохель, снимая Фейгеле с коленей и кладя ладони за голову.

— Веди себя прилично, Рохель.

— Пожалуйста, не стригите мне волосы. Я все время покрываю голову, каждый день. Мои волосы вовсе незачем стричь — их просто не видно.

— Их видно, Рохель.

— Никто их не видит.

— Их видно, Рохель, и не только людям.

Рохель зарыдала. Волосы были тем единственным в ее наружности, что нравилось ей самой. Действительно, немногие люди имели волосы столь необычного золотого цвета, но это была дарованная ей собственность. Каждый вечер бабушка с нежностью и любовью расчесывала и укладывала — с такой же заботой Рохель расчесывала гриву Освальда.

— Прошу вас, фрау Ливо, оставьте мне хоть что-нибудь мое.

Дети, играя на полу, посматривали на них. Малышка Фейгеле подбежала и снова устроилась у Рохели на коленях.

— Убери ребенка с колен, — приказала Перл.

— Я хочу оставить себе волосы, фрау Ливо.

— А зачем тебе волосы? — поинтересовалась старшая дочь, Лия. — Ты замужем, мы евреи.

— Где ты, по-твоему, живешь? — спросила средняя дочь, Мириам. — В замке?

Мириам была лишь на год младше Лии и во всем подражала сестре.

— Ясно, ты хочешь возбуждать похоть, — Лия, с ее лошадиным подбородком, вечно наморщенным лбом и неприметным носом, так коротко обстригала волосы, что голая кожа блестела под головным платком. У незамужней Зельды волосы были медно-красные и такие густые, что торчали во все стороны подобно горящему лесу. Большие темные глаза девушки были полны тревоги.

— Это мои волосы, — жалобно запротестовала Рохель. Она съежилась, накрывая голову передником. Когда Зеев в первую брачную ночь сказал, что она должна будет остричь волосы, Рохель не захотела ему поверить. Да, она знала, что некоторые женщины стриглись из скромности, но не понимала, почему ее прекрасные длинные волосы оскорбляют Ха-шема.

— Думаешь, ты особенная? — сжав кулачки, Лия уперла их в свои узкие бедра.

Перл, ее мать, села напротив Рохели и положила ей руки на плечи:

— Послушай, Рохель, это для твоего же блага… для нашего общего блага.

— Это правда, — согласилась Мириам. — С тех пор как христианские дворяне взяли себе право первой ночи с невестой, среди самых верных из нас появился обычай: состригать себе волосы, чтобы они не считали нас привлекательными и не испытывали желания с нами возлечь. Таким образом, мы всегда принадлежим нашим мужьям и только нашим мужьям, и все идет так, как тому надлежит.

— Перестань, Мириам, — сказала Лия. — Дело не в этом.

— А в чем же тогда?

— Перед свадьбой мои дочери остригли себе волосы, — объяснила Рохели Перл.

— А моя матушка, да будет благословенна ее память, она тоже так сделала?

— Ах, твоя матушка… — Лия скорбно покачала головой. — О твоей матери вообще лучше помолчать.

— Так остригла ли моя матушка свои волосы в первую брачную ночь? — настаивала Рохель.

— Твоя матушка, помилуй ее Бог, даже невестой не стала, — Лия, похоже, была счастлива это ей сообщить.

Рохель встала, повернулась к ним спиной и подошла к окну. Раввин и другие мужчины были в шуле — учились и молились. Родись Рохель мужчиной, она смогла бы поговорить с Богом. Родись она птицей, она смогла бы улететь. Родись она медведицей, она смогла бы пустить в дело когти. Эту скверную мысль Рохель оборвала. Не была невестой… Следовательно, ее мать согрешила. Впрочем, Рохель уже много лет назад это выяснила. Значит, ее мать знала, что просватана до свадьбы. Да, это грех. И отец тоже согрешил. Там, на Украине, далеко за горами, где лето такое суровое, где нет воды, где волки зимой бродят по деревенским улицам, — они согрешили. Да, согрешили. Мать Рохели умерла, ее отец пропал. Рохель попыталась представить своих родителей такими, какими прошлым вечером они были с Зеевом, — она, распростершись, лежит на спине, а он над ней склоняется. Она представила себе своего отца — как он держит в руке перо и ведет учет, мизинцем другой руки нежно трогая ладонь ее матери.

— Никто меня не увидит, фрау рабби Ливо, — медленно произнесла Рохель, чтобы ни в чем не ошибиться. — Я вам обещаю.

— Ты считаешь себя ответственной перед собой, перед своим народом и перед Богом, когда вот так выше всего ставишь собственное тщеславие?