Читать книгу "Пуговица - Ирэн Роздобудько"

— Только человек способен лгать. В природе лжи нет. Разве лгут деревья, птицы, вода? Всегда чувствую ложь, как зверь — всей кожей, всем, что есть внутри меня, — от желудка до души. Можно жить бедно, бездумно, безалаберно, легкомысленно, трудно, но при этом жить честно — необходимо! Иначе — мрак, ночь, смерть… Самое страшное — утратить веру. Ее теряют раз — и навсегда… А потом ищут. И находят оправдание себе. Делают вид, что все в порядке, улыбаются. Но заноза в сердце остается. С ней можно как-то жить.

Но разве это жизнь?

Денис

1

…Я искренне завидую людям, которые смотрят на мир широко раскрытыми глазами. Их все удивляет, все вызывает бурю восторга. У меня уже давно нет доверия к миру. Вымытые специальным шампунем исторические улочки Европы нравились бы мне больше в своем первоначальном виде — с запахом выливаемых из окон нечистот и испарениями продуктов человеческой жизнедеятельности.

Мир вообще стал бутафорским. «Потемкинские деревни» — ничто по сравнению с масштабами этой бутафории. В Египте — этой загадочной стране, которую поглотили волны времени, — предприимчивые «бедуины», отсидев положенное время у своих лавок, к вечеру напяливают лохмотья, повязывают головы «арафатками» и на собственных джипах мчатся в сердце пустыни, чтобы разыграть перед ошеломленными туристами спектакль из жизни своих предков. В Финляндии седовласые старушки, празднуя юбилей Сибелиуса, одеваются в трогательные пышные юбки из шелестящей тафты и полосатые чулки, чтобы исполнить у памятника композитору хоралы — все для тех же туристов…

В последние три года я много ездил и все чаще с тоской вспоминал горы и леса Западной Украины. Что там теперь? Неужели «зеленый туризм» превратил их в такой же театр и заброшенные кошары на пастбищах — только декорация?

Как бы то ни было — я любил все естественное. Силиконовые красавицы, созданные усилиями косметологической промышленности, по-прежнему не привлекали меня. Естественность сохранялась в морщинах старух и трогательных ямочках младенцев. А еще естественность была в Лике. Это больше не пугало меня, как в первый день знакомства. Огорчало лишь то, что, связавшись со мной, она совершенно забросила учебу, не дотянув до последнего курса. Я не раз уговаривал ее восстановиться в институте, на что она отвечала пожиманием плечами и неуверенной полуулыбкой. Она жила как птичка — воробышек, который то весело чирикает, то сидит, нахохлившись, которого совершенно не волнует, что он будет есть завтра. Честно говоря, меня это устраивало.

В первые месяцы нашего странного брака меня охватывал ужас от содеянного. Как оказалось, я был совершенно не приспособлен к семейной жизни. Не мог приходить домой вовремя, не умел планировать уик-энды и покупать нужные вещи, не собирался отказываться от старых привычек и терпеть не мог отчитываться о своих перемещениях по городу. В какой-то момент я даже разозлился на Лику и не мог понять, как это ей удалось накинуть на меня цепи? Первые полгода я приходил домой далеко за полночь и не всегда трезвый. Даже когда мне ХОТЕЛОСЬ туда идти, я заставлял себя свернуть то ли в «Суок», то ли в сауну, или же вообще — отправлялся ночевать к кому-то в мастерскую. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока я вдруг не понял: а ведь это совершенно ни к чему! Ведь Лика никак не протестовала против моих проявлений свободы и независимости, не воспринимала их как бунт и, кажется, даже не понимала их скрытого смысла. Против чего же мне было бунтовать?

Она ни разу не упрекнула меня, не спросила, где и с кем я был.

Незаметно для себя я успокоился, понял, что это не игра, не сети и не ловушки…

2

Отчаянная нежность — вот как можно было бы назвать чувство, которое я испытывал к Лике. А еще точнее — отчаяние и нежность, но это звучало совсем безысходно. Мне казалось, что она допустила ошибку, запершись в четырех стенах с таким, как я. Я покупал ей множество самых разнообразных штук для рисования, доставал дорогие масляные краски, холсты, кисти, этюдники — переносной и стационарный. Мне действительно очень нравились ее картины. Но мне казалось, что она рисует лишь для того, чтобы порадовать меня — не более. Не раз я предлагал устроить выставку, но Лика повторяла свой любимый жест — неуверенно пожимала плечами. Иногда этот жест меня раздражал. Наверное, потому, что сам я не умел вот так просто отрешиться от суеты. А она могла бы точно так же весело и спокойно жить на голой ветке.

Когда она не рисовала — занималась шитьем. Вернее, у нее был редкостный дар переделывать обычные вещички в маленькие шедевры. Все ее вещи были необычными. Особенно мне запомнилась джинсовая курточка, которую она расписала специальными красками, а каждую пуговицу обшила тканью, на которой каким-то чудом вырисовала миниатюрки с изображением ангелов. На одной из вечеринок высокопоставленная мадам предлагала за это произведение искусства бешеные деньги, а потом еще долго докучала звонками, умоляя Лику сделать нечто подобное под заказ. Эта курточка почему-то особенно умиляла меня. Я любил, когда Лика надевала ее, и с особой нежностью застегивал эти чудесные пуговицы.

Но Лике не нравилось, когда я относился к ней как к ребенку. Собственно, она и не была ребенком — иногда смотрела на меня такими глазами, что мне становилось не по себе. Я старался не замечать таких взглядов, отгонял мысль, что Лика на самом деле бездна, в которую мог бы сорваться любой мужчина. Я специально называл ее уменьшительно-ласкательными словечками, осознавая, что делаю это ради того, чтобы самому не сорваться, не дать волю чувствам, которые отличались бы от отеческих.

3

За год мы побывали у ее родственников не больше шести-семи раз, на каких-то торжествах в узком семейном кругу. Чаще пересекались на разных официальных вечеринках, вернисажах или презентациях, куда я время от времени вынужден был ходить. За день-два до предстоящего события у меня начиналась настоящая наркоманская «ломка». Я напивался до беспамятства, старался прийти домой как можно позже, когда Лика уже спала, и до утра курил на кухне, ссылаясь на «проблемы на работе». Поэтому во время каждого визита выглядел изрядно потрепанным — с синими кругами под глазами и щетиной на запавших щеках. И тогда Лика принимала от родителей сочувственные взгляды, а я — полное бойкотирование своего присутствия за патриархально-семейным столом. Впрочем, так мне было даже легче. Я будто дремал, прикрывал глаза, вел себя как настоящий нелюдим. Конечно, все это было притворным, наигранным. Так мне было проще скрыть свое жадное любопытство и унять бурю эмоций, которые бушевали во мне. Мой жадный интерес граничил с фетишизмом. В ванной я, как последний идиот, разглядывал шампуни и кремы, вертел в руках ЕЕ зубную щетку, вдыхал запах ЕЕ полотенца и едва сдерживал себя, чтобы не рыться в ящике с бельем… Я мечтал когда-нибудь увидеть ее в домашнем халате и тапочках на босу ногу, и от одной мысли об этом у меня кружилась голова. Конечно же, ко всему этому ужасу добавлялось чувство, что я — негодяй. Но, тем не менее, я продолжал наблюдать за ней. С притворным безразличием жадно вслушивался во все, о чем она говорила, пытаясь понять, чем и как она живет, о чем думает и чего хочет. Хотя от меня она хотела только одного: я должен быть достойным мужем для Лики. Но мой вид красноречиво свидетельствовал об обратном. И она, как всегда, игнорировала меня, бросая сочувственные взгляды на дочь, будто укоряя: «Ну вот, я же тебя предупреждала…»