Читать книгу "Чосер - Питер Акройд"

Не я, но люди говорят, что полюбила…

Естественным следствием такой позиции является более глубокая проработка характеров действующих лиц главным образом с помощью элементов иронии и комических приемов; основной упор Чосер делает на несоответствие между словами и делами персонажей, он вскрывает это несоответствие, обнаруживая контраст искренних любовных признаний и уверений с лицемерием и притворством – непременных спутников любви. Романтическую историю Чосер превращает в драму со всей присущей ей тонкостью характеров и детализацией сюжета.

К тому же он подчеркивает все признаки старинности этой истории. В пересказе Боккаччо она выглядит вполне современной, в то время как Чосер с удовольствием использует краски Античности и средневековой куртуазности. Отчасти – это выражение природной тяги и любви англичан к старине во всех ее проявлениях, однако налет книжности, насквозь пропитанной литературой, который отличает поэму, соответствует вкусам и самого Чосера. В том же духе традиции он вводит в поэму идею Судьбы, или Рока, как основной движущей силы повествования; в описываемых событиях влюбленная пара, а по существу, и два противоборствующих войска, предстают беспомощными орудиями неких сил, непостижимых и им неподвластных. Таинственность этих сил и роль их в перипетиях любовной истории, чей несчастливый финал предопределен, Чосер подчеркивает, подкрепляя доводами, заимствованными у астрономии и астрологии. Разумеется, признание присутствия и действия этих сил в жизни человека способно вызывать не только ощущение трагедии, но и известную иронию, и характерной особенностью таланта Чосера является то, что он не чужд как того, так и другого, чем мастерски и делится с читателем.

Уже в период работы над поэмой Чосер начал переводить “Утешение философией” римского философа VI века Боэция, трактат о том, что такое судьба, одно из тех произведений, значение которого для средневековой мысли трудно переоценить. Особенно увлекся им XIV век, хотя еще король Альфред, живший пятью веками ранее, переводил Боэция. Для Чосера же трактат этот, по всей видимости, имел и какой-то сугубо личный смысл. Главная идея трактата состоит в пропаганде философии как единственного убежища, спасающего от обманчивых, предательских радостей, которые сулит “слепая богиня Фортуна”, текст же его был написан в тюремной камере, где Боэций, служивший при царском дворе, ожидал смерти. Трактат полон горечи, скорби и глубокой личной обиды. Лишь усвоив умиротворяюще мудрые заповеди философии, мы избегнем “стремительного натиска и тягот” жизненных обстоятельств, предлагаемых нами “вечно вращающимся колесом Фортуны”.

Философское правило “Ни на что не надейся, ничего не страшись” тоже кажется весьма разумным человеку темперамента Чосера, спокойному и даже пассивному. По отношению к окружающему его миру он проявляет своего рода фатализм, почему ему и приходится по душе трактат, рекомендующий проявлять contemptus mundi, спокойное и устойчивое презрение ко всему мирскому, готовящему нам неизбежные испытания разочарованием и потерями. Возможно, Чосер полагал, что не достиг того, на что мог надеяться и чего желал в области карьеры, а может быть, он добровольно жертвовал этой карьерой ради своего призвания поэта. Как бы то ни было, он с готовностью и даже радостью отвергает притязания “восхитительного чудовища Фортуны”. Дороже душевное спокойствие и способность быть самим собой. Далее следуют рассуждения об относительности человеческой свободы в соотношении ее с Божьим промыслом, что являлось одной из центральных проблем теологической мысли XIV века. Ко времени Чосера проблема эта решалась в духе, наиболее благоприятном для поэта и созвучном ему. Божий промысел – есть план всего сущего в том виде, как оно было измыслено Творцом, для которого не существует того, что мы именуем “время”. Свобода воли же действует там, где извечный план претворяется через явления изменчивого мира, подвластного категории времени. Создается философский эквивалент некоего обоюдоострого меча.

Язык Боэция оказал влияние на средства выражения Чосера, что мы видим и в его коротких стихах этого периода, и в особенности в более крупном произведении – басне “Паламон и Арсита”, над которой он тогда работал и которая впоследствии превратилась в “Рассказ Рыцаря” из “Кентерберийских рассказов”, так что справедливо будет отметить влияние Боэция как устойчивое и проявившееся также в позднем творчестве поэта. Однако период ранних 80-х годов можно впрямую назвать философским периодом Чосера. В “Троиле и Хризеиде” он прямо употребляет лексику, почерпнутую из Боэция. Такова речь Троила о “необходимости” и “вечном присутствии божества”. Великолепный стихотворный монолог прерывает появление Пандара, носителя иной мудрости – мудрости житейской. В этой связи примечательны гибкость и живость языка и интонации “Троила и Хризеиды”, их изменчивость. Они вобрали в себя и унаследовали элементы саксонской речи и стилистическую традицию романных повествований, сочетая их так естественно, что становилась возможной любая форма их объединения и игры ими.

Стилевые отличия обычной разговорной речи и высказываний на публику составляют заметную часть содержания поэмы, так как сюжет в ней развивается с помощью речей, не всегда правдивых. Тут нельзя не вспомнить, что и придворная карьера Чосера развивалась и оказывалась успешной во многом благодаря его мастерству оратора, речам, от которых требовалась уклончивость и, в то же время, убедительность наряду с галантной учтивостью. Чосер обладал умением создавать иную реальность, якобы неподвластную грубым велениям долга, верности королю и коммерческой выгоде. Текст поэмы изобилует словами лживыми и пустыми, которые следовало бы пропускать мимо ушей. Такие слова способны очаровывать, и они опасны. Хризеида заявляет, что “прелесть черт [ее] Троила очарует”, но и про него говорится, что он способен чаровать, правда, уже словесно, так что красавица “падет от сладости его речей”. “Троил и Хризеида” – это драматическое столкновение двух лицемерий. Поэма описывает мир, ставящий во главу угла этикет и неукоснительное соблюдение внешних приличий, в то время как все главное, происходящее втайне, подспудно, sub rosa, или, используя средневековое выражение, “под большим пальцем”, остается незамеченным.

Ты знаешь тайные пружины всех вещей,

От коих прочие в смущенье пребывают…

Когда за личиной слов и поступков проступает истина, чосеровские герои чувствуют смущение, они краснеют или застывают – “хранят недвижность камня”.

Этот упор на слова, в отличие от “тайной пружины всех вещей”, делает весомым мнение, что поэма “Троил и Хризеида” предназначалась для публичной декламации.

Некоторые места в тексте могут служить подтверждением, в особенности те, что намекают на слушателей, присутствующих при чтении:

Что жарче у костра,

То знает все собранье.

О каком “собранье” речь? Что иное может здесь подразумеваться, как не публика, те, кому поэт читает свое творение? И вновь он обращается непосредственно к своим слушателям:

По правде, никогда не слышал я

Исторью эту, да u вам самим

Неведома она…

Двойственность адресовки открывает автору неисчислимые возможности для игры. Не раз отмечались многосоставность содержания поэмы, множественность заключенных в ней пластов двусмысленной иронии, не позволяющей свести ее смысл к какой-то одной идее и допускающей массу толкований и интерпретаций. Но если воспринимать текст как предназначенный для устного чтения, для игры, представления, то трудности интерпретации во многом снимаются. Речи Хризеиды и Пандара туманны и расплывчаты по определению – ведь истинные чувства свои они скрывают, но хороший актер способен вдохнуть в них жизнь. Надо полагать, что Чосер являлся именно таким актером. Он актерствовал и в жизни, играя роли дипломата и посредника, и, должно быть, читая, тоже использовал свое умение.