Читать книгу "Сын Грома, или Тени Голгофы - Андрей Зверинцев"

– Ты права, права, моя Сивилла. Командуй.

Галл внимательно оглядел Пилата:

– Вот слушаю тебя, Пилат, и не нравится мне, Пилат, твое настроение.

Пилат согласно кивнул:

– И мне не нравится.

– Ты чем-то напуган?

– Напуган?.. Ты говоришь – Пилат напуган? Да. Можно, наверное, и так определить мое состояние. Напуган. Не знаю, поймешь ли ты меня, Галл, или сочтешь мои слова философскими бреднями, но с момента моей первой встречи с иудеями, когда я услышал на рассвете вой жуткой иерусалимской магрефы, которая извещает о принесении жертв их Богу, и когда тысячи иудеев, скалясь и стуча палками с городских стен на мои славные когорты, орали: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед», я жду беды. Растет предчувствие…

Клавдия, понимая, что беду Пилату предвещает ее сон, который нелегкая дернула ему рассказать, решила предложить ему иную трактовку беды.

– Видишь, как бывает иногда полезно находиться вдали от Рима. Беда тебя не задела. Я говорю о заговоре Сеяна. Тебя не тронули. И если будешь сидеть тихо – не тронут. Как я поняла Галла, казни пошли на спад. Верно, я говорю, Домиций?

– Ты говоришь верно. Казни уже прекратились.

Умный Пилат ухмыльнулся:

– Спасибо, друзья, что печетесь обо мне, что стараетесь разогнать мои печали, страхи… Готовь, Клавдия, застолье, будем веселиться… Ибо, как говорил мудрый царь Соломон, все суета и томление духа.

…После трапезы Пилат с Галлом пошли прогуляться по райскому парку прокураторской резиденции. Благоухали розы. Шумели фонтаны. По озерной глади скользили лебеди. Разгоряченный вином Домиций Галл надеялся встретить в зеленых кущах ожидающую его скромную грустную пастушку или дремлющую белотелую нимфу, но Пилат вывел его к амфитеатру, где бродячие артисты давали какое-то представление. Оказалось, что они играют трагедию Сенеки «Эдип».

Первый ряд амфитеатра всегда был свободен: вдруг прокуратор или его супруга захотят поглядеть представление. И Пилат с Галлом, удобно устроившись в тени высоченного кедра, включились в спектакль и стали вникать в содержание происходящего.

Облаченные в белые тоги шестеро мужчин представляли античный хор.

Хор вещал:

Если б я мог судьбу мою[1]

Сам устроить по выбору,

Я попутный умерил бы

Ветер, чтоб его напор

Не срывал дрожащих рей.

Пусть, не уклоняясь вбок,

Ветер плавно и легко

Гонит бесстрашную ладью.

Так и жизнь, безопасно меня

Средним пусть ведет путем.

В этот момент на сцене появился вестник, тоже в белом, но к его сандалиям были приделаны небольшие крылышки, как у Меркурия. Вестник начал вещать:

Когда, узнав свой род, Эдип уверился,

Что в преступленьях, предреченных судьбами,

Повинен он, и сам же осудил себя,

Поспешно в ненавистный он ушел дворец.

Так лев ярится на равнинах Ливии

И грозно рыжей потрясает гривою.

Лицо ужасно, взор мутит безумие,

То стон, то ропот слышны; по спине течет

Холодный пот; угрозами бушует он,

Боль глубока, но через край уж хлынула.

Себе он сам готовит участь некую,

Своей судьбе под стать. «Что медлишь с карою? —

Он молвит. – Сердце пусть пронзят преступное,

Жизнь оборвут огнем или каменьями!

Где тигр, где птица хищная, которая мою утробу выест?

Что же, дух мой, медлишь ты?»

К лицу поднес он руки. А глаза меж тем

Недвижно и упорно смотрят на руки,

Стремясь навстречу ране. Искривленными

Перстами в очи жадно он впивается, —

И вот с корней глубоких сорваны,

Два шара вниз скатились. Но не отнял рук

И раздирал ногтями все упорнее

Пустых глазниц он впадины глубокие,

Все меры перешедши в тщетной ярости.

Тут запел хор:

Нас ведет судьба: не противься судьбе!

Суета забот не изменит вовек

Непреложный закон ее веретен.

Все, что терпим мы, смертный род, на земле,

Все, что делаем мы, свыше послано нам.

Первый день нам дает и последний наш день.

Не в силах бог ни один изменить

Роковые череды, сцепленья причин.

Для любого решен свой порядок:

Его не изменит мольба. Перед судьбою страх

Многим пагубен был: убегая судьбы,

К своей судьбе приходили они.

Чу, стукнула дверь. Вот входит он,

Не видя дня, не ведомый никем,

Трудным шагом бредет.

Из-за спин хора появился царь Эдип. Вид его ужасен. Белая тога в крови. На голове лавровый венок. Глазницы его пусты. Его вид заставил Пилата содрогнуться.

Эдип:

Все кончено ко благу; отдан долг отцу.

Как тьма отрадна! Кто из небожителей,

Смягчившись, мраком мне окутал голову?

Появилась преступная в кровосмешении жена и мать Эдипа Иокаста.

Иокаста:

Сыном ли назвать тебя?

Колеблешься? Ты сын мой! Стыдно сыном быть?

Молчать не надо! Что глазницы полые

Ты отвращаешь?

Эдип:

То голос матери!

Все, что свершил я, тщетно. С ней встречаться вновь —

Нечестье…

Иокаста:

В чьих винах рок виновен, неповинен тот.

У прокуратора от этой сцены испортилось настроение.

– Уйдем, Галл. Мне тошно это слушать, хоть автор и Сенека. Уж лучше что-нибудь из Аристофана, чем умножать печаль.

– Ты прав, Пилат. По мне, комедии куда как лучше. Знаешь, о чем я думаю?

– Интересно, о чем?

Пилат с интересом взглянул на гостя: он знал, что Галл – отнюдь не Сенека. Галл сказал:

– Я думаю, глядя на тебя, Пилат, что ты сильно изменился с римских времен. Иудеи на тебя плохо повлияли… Сколько ты уже здесь правишь? Лет пять, пожалуй?

– Семь.

– Семь лет! Семь – роковое число!

Пилат поморщился:

– Вот и ты про рок… И дался вам всем этот рок… Хотя в него я верю. Сенека предупреждал меня перед отъездом из Рима: «У человека одна свобода: добровольно принять волю рока». Он шутил: «Человек подобен собаке, привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и счастлива, если же она упирается, садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее». Не уподобиться бы той собаке…