Читать книгу "Сестра моя – смерть - Надежда и Николай Зорины"

– Почему?

– Почему в депрессивном? – Он посмотрел на Любу как-то недобро впервые за время их разговора. Нет, даже не недобро, а сурово, что ли? Покачал головой, опять схватился за свой бокал. – Об этом пока вам не обязательно знать, может быть, узнаете позже. Но поверьте мне, причины для такой жестокой депрессии у Валерии имелись, и весьма веские причины.

– Она не хотела ребенка? – Лицо Любы жалобно сморщилось. – Она меня не хотела?

– Нет, дело не в этом. Ребенка она хотела. Но… В общем, этого я пока вам рассказывать не стану. Может быть, потом как-нибудь или… Если ваш отец захочет, расскажет сам.

– Отец?

– Ну да, Юлиан Озерский. – Он в задумчивости покрутил пустой бокал в пальцах. – Врач, который осматривал Валерию, сразу понял, что здоровый ребенок у нее родиться не может. Подбирать подходящую женщину стали заранее. У них было несколько гинекологов в поликлиниках этого города, те за плату направляли им доноров. Работали гинекологи вслепую, им не объясняли, для какой цели это нужно. Зоя Иконина подошла по всем показателям: разведенная, одинокая, простая продавщица – если что, заступиться за нее будет некому, да и вряд ли возникнет это «если что», потому как ей и в голову не придет в чем-то подозревать врачей: направили в Светлогорск? – значит, так и надо, им, врачам, виднее; говорят, что беременность проходит с осложнениями, а у нее при этом даже токсикоза не было и вообще она совершенно здоровый человек? – опять же доктора лучше знают что и как. Ну и так далее. Группа крови совпала, резус совпал, срок беременности совпадал идеально. Отличная кандидатура. А пол ребенка Озерских не интересовал, что упрощало задачу.

Родились вы с Аленой почти одновременно – с разницей в два часа. Но Иконина легко и быстро разрешилась здоровым младенцем, а у Озерской были трудные, мучительные роды, хотели пожертвовать ребенком, чтобы спасти женщину, – ей бы об этом, конечно, ничего не сказали. Но все обошлось – вы появились на свет, слабое дитя с множеством врожденных патологий.

– Замолчите!

Гнев подступал, подступал, как тошнота к горлу. Зачем она его слушала? Ведь хотела же еще тогда, вначале, отключить аппарат. Растоптал, растоптал, всю жизнь растоптал! Она жила и не знала, что с самого начала была отбросом, выкидышем: выживет – ладно, пусть мучается, не выживет – тоже ничего, подбросим безответной Зое Икониной. Уже в животе матери, неизвестной матери, она была больным, вредным наростом, как раковая опухоль, и чуть ее не убила. Мать не хотела ее, это ясно, оттого депрессия, а не отчего-то другого. Не хотела больной нарост, дитя с патологиями. И только тогда захотела, когда ей принесли вместо уродца здорового ребенка, захотела и обрадовалась, да так, что даже подмены не заметила, не поняла, что ребенок этот – не ее родное дитя.

– Вот так и получается, что вы – Алена Озерская…

– Замолчите! Замолчите! Я – Люба Иконина! Я – отброс и рвань, я уродина, от которой даже родная мать отказалась!

– Она не отказалась, Валерия ничего не знала.

Это она не знала, ничего не знала и жила спокойно и счастливо. Не знала, что отброс, не знала, что уродина. Да, глухая, да, вся больная насквозь, но с этим жить можно, если не знаешь… Глухота ее вообще не сильно трогала – что надо, слышит и говорит нормально, у многих в их школе со слухом было вообще никак, а у нее все-таки десять процентов. Временами ее жалели – посторонние люди, впервые с ней, с ее дефективностью столкнувшиеся: бедная девочка! Это было неприятно, но только неприятно, не страшно. С их глупой жалостью она не соглашалась: какая же она бедная, почему? Слышит плохо? Ну и что? Если бы она вдруг, внезапно, оглохла, было бы из-за чего расстраиваться, а так… Да она и не знает, как это – хорошо слышать? Никогда не испытывала такого ощущения – может, оно и приятное, но непонятное, непредставимое. А то, что больная… Ну да, печень болит, часто болит, нельзя есть жареную картошку, которую она так любит, и вообще во всем приходится себя ограничивать, но и это пережить можно. Можно, если не знать…

– Теперь вы понимаете?…

– Замолчите! Замолчите! Я вас ненавижу! Зачем вы пришли? Зачем вы мне все это рассказали?

– Я хочу вам помочь.

Гнев накатил, задушил. Вот сейчас будет то, что бывает, когда… Когда в раздевалке на фабрике они ее обступают и кричат, кричат… Глухая тетеря, глухая тетеря, у тебя даже никогда мужика не было, кто на такую польстится? На них иногда находит, и они кричат, кричат. Сами убогие, сами дефективные… Да она в ресторан с этим потому и пошла, чтобы они больше не кричали. Гнев задушил – аппарат отключать поздно, как в раздевалке, когда они уже успели сказать-прокричать. Гнев задушил – сейчас будет ужас.

Тарелка с паровыми биточками полетела на пол – хорошо еще, что не ему в голову! – бутылка, наполовину опорожненная, последовала за ней. Можно ведь просто сдернуть скатерть, одним рывком снести всю эту вражескую снедь.

Поздно! Подбежал официант, подбежал еще кто-то, схватили за руки, прижали к стулу. Смотрят с ненавистью, как все всегда на нее смотрят. С ненавистью и гадливой жалостью. Сами уроды, сами дефективные! Вырваться и головой в живот тому, который рассказал, растоптал. Вырваться и разнести к чертовой матери весь их долбаный ресторан. Все разгромить! У нее сильные руки и очень сильные ноги, из нее могла выйти отличная спортсменка. Там, в раздевалке, на фабрике, она справлялась легко.

А здесь справились с ней.

И – как же так получилось? – кончился ресторан, они идут по улице с тем, который все рассказал, растоптал, и гнев кончился. Темно, тусклым светом горят фонари, колючий снег в лицо и ветер. Холодно. Новая куртка совсем не греет – плохая куртка, купленная на китайском рынке, – и чего она, дура, радовалась, когда ее купила? Думала, красивая, модная, а скоро весна, не замерзнет. Но вот и март, а как холодно. Больше на фабрику она не пойдет – хватит, наработалась, паршивое место, и зарплата с гулькин хрен. Может быть, летом в самом деле поступит в спортивный техникум.

Он, который ее растоптал, теперь обнимает за плечи. Ну и пусть обнимает, она на него больше не сердится. Гнев прошел, гнев совсем прошел, только грустно как-то. Хорошо бы, если бы сейчас кто-нибудь с фабрики их увидел – подумали бы, что вот и у нее есть парень. Правда, он старый, но да в темноте не поймешь. Зато какой представительный. Взял бы он ее замуж, чего там, в самом деле.

– Успокоились, Любовь Романовна?

– Ага. Я извиняюсь, за ресторан и все такое.

– Ничего. Только вы больше не скандальте, ладно?

– На меня это редко находит.

– Вот и хорошо. – Обнял крепче, совсем прижал к себе, как будто он и вправду ее парень. – Мы можем продолжить наш разговор?

– Валяйте! – Люба подняла голову, улыбнулась ему весело, почти озорно. – А разве вы еще не все сказали?

– Не все?! – Он рассмеялся. – Да это было только предисловие! Главный разговор впереди. Я для чего вам все это рассказывал?