Читать книгу "Женская логика - Виктор Пронин"

Ну хорошо, Гордюхин, который строит ей свои лукавые глазки, отщелкал десять или пятнадцать кадров. И тут же, в этой же комнате, при Касатоновой и при том же Гордюхине эти же кадры отщелкал милицейский фотограф, причем, по всей видимости, куда лучше, поскольку занимался этим постоянно. Да и аппарат у него был не в пример мыльнице – с меняющимся фокусным расстоянием, с автоматической выдержкой, с надежной сильной вспышкой, он даже на резкость наводился сам по себе. И вдруг находится человек, а может быть, не один, находятся люди, которым позарез нужны именно ее любительские снимки, сделанные за три минуты до того, как эти же снимки сделал другой фотограф.

Такое может быть?

Нет, твердо сказала себе Касатонова, такого быть не может. Вывод? Вывод один – незваные гости в ее квартире охотились не за несчастной мыльницей и не за несчастными снимками, на которых с разных точек изображен несчастный Балмасов.

Им нужно было что-то другое.

Иначе зачем им понадобилось переворачивать все с ног на голову?

Ответ пришел сам собой – если сын бизнесмен, у него наверняка должны быть деньги, и хранит он эти деньги не в своей квартире, это было бы слишком опасно, он хранит их у матери, которая живет в другом районе города.

Хорошо, вломились.

И что?

Перевернули все вверх дном, денег, даже тех, которые в квартире были, не нашли. Тогда, прихватив с собой фотоаппарат и пакет со снимками, слиняли – Касатонова сама не заметила, как в ее речь стали все чаще проникать словечки из другой жизни, из криминальной.

Такое может быть?

Вполне.

Правда, не совсем понятно, зачем им понадобилось забирать снимки, но, в общем, это в пределах здравости. Бывает же, бывает, и Касатонова не один раз читала во всевозможных изданиях, что какой-то грабитель с места преступления всегда прихватывал куклу для своего ребенка, другой не мог пройти мимо деревянной птички с распростертыми крыльями, третий уносил журналы с голыми бабами...

А эти взяли фотки, успокаивала себя Касатонова, уговаривала, убеждала, но все было тщетно – не могла она заставить себя поверить в эту, ею же придуманную, версию.

Так во внутреннем раздрае она перешла к сегодняшним впечатлениям от мебельной фабрики, от всего, что там увидела и услышала. Ну хорошо, молодежь веселится, пьет шампанское, отмечает чей-то день рождения! Понимаю, сказала Касатонова почти вслух, весело смеются, пряники жуют. Балмасов от них далеко, они его и видели-то, наверно, не чаще одного раза в неделю, и его смерть, какой бы она ни была, не стала для них личным горем и потрясением.

Ушел Балмасов, пришел Цокоцкий.

Что для них изменилось? Ровным счетом ничего.

Но женщины более взрослые, можно сказать, пожившие, в годах уже тетеньки, которые, судя по возрасту, проработали с Балмасовым не один, не два, не три года...

И что же они?

Весело смеются, пряники жуют!

А возле траурного портрета Балмасова, где он, как дурак, улыбается от уха до уха, нет ни одного, самого зажеванного цветочка, – мстительно подумала Касатонова. А могли бы за счет фирмы хоть что-нибудь поставить, положить, прикрепить.

Не сделали. Даже вида не сделали.

Вывод?

Балмасовская фабрика не погружена в траур, не охвачена скорбью, и назвать коллектив безутешным никак нельзя. Даже человек с этой скачущей, цокающей, как джигит в горах, фамилией, даже этот Цокоцкий ни единым словом не обмолвился о покойнике, озаренно подумала Касатонова. Коньяком угостил, на конфетку не пожлобился, возрастом поинтересовался, проглотил, не жуя, обман на целых десять лет... «Видимо, ничего я смотрелась», – чуть приосанилась в пыльном троллейбусном кресле Касатонова. Даже поинтересовался чем-то таким этаким, на будущую встречу намекнул, козел!

А покойника не вспомнил.

Зато о секретарше вывалил столько, что Юшкову, кажется, можно брать прямо с рабочего места. Во всяком случае, мотив у нее для убийства совершенно убедительный, подумала Касатонова.

И тут же подлое ее сознание подбросило воспоминание того дождливого вечера – уходила женщина в светлом плаще под темным зонтиком, уходила направо от подъезда по высокой мокрой траве к неловко стоящей машине с зажженными габаритными огнями... А наутро на этом месте, возле канализационной решетки, оказалось несколько коричневых окурков со следами темной губной помады.

«Было? – спросила себя Касатонова. – Было».

Но выстрел в затылок? Это не по-женски. Так любовницы не поступают, даже брошенные.

А как поступают брошенные любовницы? По-разному поступают, ответила себе Касатонова. И здесь нет предела. Вот, дескать, так можно, а этак – ни в коем случае.

Нет предела, нет ограничений.

Но если Балмасов ждал ее... Если знал, что она придет или, скажем, должна прийти... Почему он оказался в задрипанном халате? И почему был без пояса? Почему пояс от халата висит в ванной? Намечалось любовное свидание? Но она – брошенная любовница, у него уже другая – юная и прекрасная. А если Юшкова напросилась неожиданно, значит, он должен был ее встретить в более строгом одеянии. Как же тогда понимать пояс от халата, висящий в ванной? Он собирался принять ванну перед командировкой? Да, ему ведь надо было рано вставать, чтобы успеть к самолету.

А коричневый окурок в унитазе? Ведь Балмасов не курил!

Впрочем, с окурком можно успокоиться – там у них полконторы отоваривается в соседнем киоске, и вся курилка усыпана коричневыми бычками. Но в таком случае у него был кто-то из собственной конторы? Опять же, зажигалка на столе...

Касатонова неожиданно осознала, что стоит на самом солнцепеке, а ее троллейбус медленно и неотвратимо удаляется в городское марево. Так бывает, так иногда бывает едва ли не со всеми – кажется, думаешь об одном, а где-то в тебе идет непрестанная и невидимая, тобою неосознаваемая работа, наиболее для тебя важная.

Нечто подобное произошло и с Касатоновой – пока она в мыслях своих так и этак вертела размокший в унитазе окурок, барахталась в балмасовском халате, пила коньяк и ужасалась вместе с Цокоцким, в тайной области ее сознания шла работа четкая и безошибочная. А когда эта работа была закончена, она получила команду – из троллейбуса выйти немедленно именно на этой вот остановке.

И Касатонова вышла.

Не понимая еще, зачем.

И только увидев желто-красную кодаковскую рекламу, которая украшала проявочный пункт, поняла – надо зайти и задать приемщице несколько вопросов. Впрочем, может быть, достаточно будет одного вопроса. Именно сюда два дня назад она принесла свою криминальную пленку, чтобы ее проявили и отпечатали снимки.

Приемщица была на месте – длинноногая девчушка в какой-то условной юбчонке и блузке, настолько коротенькой, что была видна узкая полоска тельца с живописным пупком посредине живота. Как и прошлый раз, она снисходительно болтала с охранником. Тот робел, взглядывал на девчушку исподлобья, изо всех сил пытался вести себя независимо, но Касатонова видела – тяжело парню, и, бросая стыдливые взгляды на девичий пупок, не волен он был в своих словах и поступках. Это не его вина, не его испорченность, это все возраст, парень пребывал в том возрасте, когда из непреодолимой тяги к таким вот пупкам и состоит жизнь. Прекрасный возраст, не могла не подумать Касатонова.