Читать книгу "Дети в гараже моего папы - Анастасия Максимова"

Ленки не работала, Егор даже не помнил, есть у нее какое-то образование или нет. Хотя в статье было написано, они с отцом вроде в пионерлагере познакомились. Обалдеть, какая-то журналистка знала о его родителях больше, чем он сам! Наверное, придется ему искать подработку бариста или кем-то вроде того.

Так что вы мне сказать-то хотели? Что вы на моей стороне? А в чем это проявляется?

Егор, попросила Эля, но он уже не собирался останавливаться. Чего уж оттормаживать? Каждый первый считает, что может раздавать советы, так почему бы не ответить?

Группы – это все хорошо, Алин Сергеевна, но я и сам бы их нашел. А вы чем-то еще можете помочь? Ну, не знаю, адвокат вон бешеных денег стоит, а мама не работает, так что Ленке приходится как-то изворачиваться, влезать в долги. Машину на экспертизу забрали, а даже если вернут, фиг знает, удастся ее продать или нет, если она на отца записана. Короче, деньги бы не помешали. Да еще нам тут все время угрозы шлют. Вы можете нас к себе позвать, чтобы мы не дергались каждый раз, когда лифт слышим. Ну как?

Егор встал. Не уходи, попросила Эля, пойдем ко мне, посидим. Интересно, будет она с матерью ругаться, когда он уйдет, или считает, что зря наехал – ему же помочь пытались.

Комната Эли, где пахло сиренью, выглядела неопрятной и чужой. Они раньше садились в ее кресло вдвоем, переплетались руками и ногами, утыкались друг в друга, целовались, ну а там как пойдет. Егор никогда ничего не делал, если Эля не разрешала, но даже когда у нее не было настроения, ему нравилось просто сидеть и обниматься. Ты знаешь, говорила Эля когда-то, что самцы рыб-удильщиков как бы врастают в самок? Они сами очень маленькие, кусают самку за бок, а потом постепенно сливаются с ней, а их кровеносные системы объединяются. Кринж, говорил Егор, но что-то в этом есть, можно было бы такую фантастику написать.

Теперь они смотрели на кресло, и Егору хотелось, чтобы Эля в него села и они снова переплелись, хотя бы на десять минут. Но она села на вертящийся стул перед компом.

Я обидел твою маму?

Да нет, все правильно сказал. Вы реально решили не уезжать из города?

Егор сел в кресло. Одному в нем было страшно одиноко.

Мы это даже не обсуждали пока. Может, переедем, ничего не знаю, Эль, правда. Из школы точно придется валить, меня так и так выдавят.

Тебя только это волнует?

В каком смысле?

Ты все еще думаешь, что твой отец не виноват?

Не знаю.

Что он еще мог ответить? Как будто надо что-то решить, типа, педофил твой отец или нет, и от этого решения что-то зависит, так ведь нет же. Эля чего-то ждала.

Мама уверена, что нет, по Ленке не поймешь, она на своей волне, а я не знаю.

Он хотел добавить, что, наверное, все равно будет любить папу, даже если выяснится, что это он убил Таню Галушкину, но так и не понял, будет или нет. «Убил»-то в этой истории не самое страшное. Как продолжать любить человека, который трахает детей, а потом убивает их и прячет тела в лесу? Вот он возил тебя на рыбалку и учил грести, а на следующий день подстерег какого-то пацана, затащил в машину, и дальше Егорова фантазия тормозила.

Это же не может быть один и тот же человек. Хотя чем больше воспоминаний Егор вытаскивал, тем лучше понимал, что, наверное, может. И вот эти бухие слезы про «Говно я человек», и какая-то родительская ссора, где мама назвала папу «импотентом» (он не должен был ее слышать, как-то случайно получилось), и эта нездоровая его забота о детях в секции. То есть это теперь, с высоты выдвинутых обвинений, она выглядела нездоровой, тогда-то никто не видел ничего странного.

Ты это к чему, Эль?

Ну, меня бы на твоем месте волновала жертва. Такая смерть – это же самое страшное, что можно придумать! А ты как будто совсем не думаешь о Тане Галушкиной, только на своих проблемах зациклен. Ты извини, что я это говорю, просто мы как раз недавно с мамой обсуждали, и я задумалась. Я бы из шкуры вон вылезла, чтобы что-то сделать для семьи этой девочки.

Егор ничего не понимал, а слова Эли его выбесили. При чем тут жертва? При чем тут семья Тани, когда это его семья разрушена? Его жизнь пошла по пизде!

Ты, блин, сейчас хочешь сказать, что это я виноват в том, что отец педофил?

Я не это хочу сказать. Я хочу сказать, что даже сейчас, когда есть улики, ты, твоя мама и сестра продолжаете ему помогать. А когда ты помогаешь, ты уж прости, но становишься соучастником.

Егор понял, что у него не осталось девушки в ту минуту, когда только вошел к Эле в квартиру, но сейчас осознал это окончательно. Есть такие слова, после которых ты никогда не повернешь назад, все самое ужасное сказано. Он смотрел на Элю, и она вдруг показалась ему отвратительной. С дебильной короткой стрижкой, с приплюснутым, как будто размазанным по лицу носом, с прыщом на полщеки. Знаешь, что, Эля? Пошла ты.

3

В девять часов вечера Леша написал, что Ленка съела одно вареное яйцо. Интересно, он тоже думает, что Ленка – соучастница? Или поддерживает ее и помогает без вопросов?

Слова Эли не шли из головы, он все крутил их так и эдак. Как она могла назвать его соучастником? Он что, помогал отцу запихивать Таню в машину? Держал ей руки, пока отец ее насиловал? Да он знать не знал, с кем живет бок о бок! Если уж на то пошло, мама должна была знать больше.

Если начать сейчас загоняться из-за Тани, понял Егор, можно немедленно поехать кукушкой, потому что невозможно все это вывезти в одиночку. Надо думать о ком-то одном: о маме, у которой крышечка держится на честном слове, или о сестре, которая четыре дня подряд почти ничего не ест. А жертва – ей уже не помочь, она уже кончилась, и у нее есть своя семьи, где родственники поддерживают друг друга. Хорошо все-таки, что он не стал их искать, пускай остаются безликими, как демоны у Миядзаки.

Он слышал, как мама переставляет чашки на кухне, как они громыхают по решетке для сушки. Надо было встать, спросить, как у нее дела, сказать ей: мам, знаешь, походу, отец правда это все сделал. Но он лежал и не двигался, радуясь в глубине души тому, что соцсети теперь молчат и хейтерам некому высказывать свои кровожадные пожелания.

Утро

В восемь утра он проснулся от того, что в коридоре топали и переругивались мама с Ленкой. Общая беда ни фига их не сплотила, скорее наоборот – разобщила.

Он знал, что что-то случилось, иначе Ленка не приехала бы, и вряд ли что-то хорошее, потому что ничего хорошего просто не могло произойти. Но меньше всего Егору хотелось вставать и выяснять, какое очередное дерьмо пришло к ним в дом. Можно было бы притвориться, что не проснулся, дождаться, пока они уйдут, но тогда, если Ленка с мамой не возьмут трубку, придется ждать до вечера, чтобы выяснить, что творится.

Он отодрал себя от простыни, вышел в коридор. Мама держала в руках длинную пластиковую лопатку и вдевала ноги в какие-то стариковские туфли. Между ногой и туфлей – непременный капроновый следик, чтобы пятку не натереть. Блин, ей же даже пятидесяти нет, а одевается и ведет себя, как бабка старая.

Из Следственного комитета звонили, объяснила Ленка, одетая и обутая в кроссовки нездорово белого цвета. Она что, полночи их в отбеливателе кипятила? Сказали, надо приехать на дачу к девяти.

Снова обыск?

Непонятно, но папин адвокат тоже туда поедет.

У меня плохое предчувствие, сказала мама и села на пуфик.

Давай быстрее, сказала Ленка, на электричку опоздаем.

А почему на электричке-то?

Лешке какой-то мудак ночью машину поцарапал, прям по всей двери царапина, ключом или чем-то таким, и шины пробил,