Читать книгу "«Маленький СССР» и его обитатели. Очерки социальной истории советского оккупационного сообщества в Германии 1945–1949 - Марина Евгеньевна Козлова"

Офицеры военных комендатур антинемецкие настроения старались не демонстрировать. Знали, что начальство не одобрит. Тем интереснее проследить их реакцию на «отрицательные проявления». В декабре 1945 года два офицера-коммуниста военной комендатуры города Хемниц, напившись пьяными, выехали ночью в ближайшую деревню, чтобы «купить» свинью ко дню рождения. Бауэр, а он оказался местным бургомистром, продать свинью отказался. Тогда офицеры его избили. Оба были задержаны. Одному объявили выговор, инициатора исключили из партии. Виновники инцидента были преданы суду офицерской чести. Один из участников суда заявил: «Нельзя портить жизнь и честь офицера из-за каких-то паршивых немцев, с которыми нам особенно стесняться нечего». Сослуживцы, писал автор донесения, дали отпор этому «защитнику»214. Подобные эпизоды, по мнению политработников, должны были иллюстрировать вытеснение антинемецких настроений верными оккупационными мыслями. Мы бы предположили, что в действительности сотрудники комендатур за полгода оккупации научились говорить «правильные» слова, публично демонстрируя те реакции, которые от них требовало начальство. Но далеко не всегда эта демонстрация была искренней.

В феврале 1946 года во всех комендатурах изучали информационную записку председателя Военного трибунала ГСОВГ о разоблачении немецкой диверсионно-террористической группы в городе Апольде. Руководство СВАГ ожидало от подчиненных понимания случившегося и «бдительности в отношении немецких организаций». Однако эта благая цель была достигнута не без побочных эффектов. Прозвучали «высказывания особого порядка»: «Мы очень много нянчимся с немцами, они все враждебны нам и для них надо устанавливать такой режим, какой они устанавливали в оккупированных ими советских районах»; «…немецкую молодежь надо всю забрать из Германии. Пускай восстанавливают наши города и деревни, тогда они не будут заниматься диверсиями»215.

Подобные настроения объяснялись не только военными воспоминаниями. На старые обиды и подозрения накладывались впечатления от «остаточной» нацистской агитации и стремления немецких обывателей снять с себя ответственность за войну, остаться в стороне. Что говорить об обычных немцах, если, к примеру, каждый второй участник собрания антифашистской молодежи города Варен был уверен, что войну начала Россия216. В первые месяцы после капитуляции, да и позднее многие немцы, как считали сотрудники отделов информации и политотделов СВАГ, не столько сожалели о содеянном в Европе и России, сколько болезненно переживали поражение, больше обвиняли Гитлера в проигрыше войны, чем в военных преступлениях.

Эти переживания, сопровождавшиеся скрытой неприязнью к «советским», сваговцы могли видеть воочию. Достаточно было понаблюдать за реакцией немцев на советские фильмы о войне. Когда в августе 1945 года в городе Флеа показывали фильм «Взятие Берлина», настроение большинства немецких зрителей было подавленным. Их утешило только поведение фельдмаршала Кейтеля: «Он хорошо себя держал, он был очень горд при подписании капитуляции». Зрители возмущались: «Как могут некоторые немцы смеяться, когда наши солдаты вылезают из подвалов Берлина? Мы выиграли бы войну, если бы сразу покончили с Англией и потом уже пошли на Россию»217. Сваговцы настороженно восприняли тот факт, что точно так же реагировали на «Взятие Берлина» рядовые члены вроде бы просоветских партий – КПГ и СДПГ.

Во время демонстрации в саксонском городе Ауэ в феврале 1946 года другого советского фильма, «Парад Победы», некоторые немцы заплакали, увидев на экране, как советские бойцы, «проходя мимо мавзолея, волокут немецкие знамена и бросают их у подножия правительственной трибуны»218. «Демонстрация военных фильмов, – сообщали в апреле 1946 года из Тюрингии, – действует на немцев удручающе, после таких фильмов немцы уходят раздраженными и сердито озираются на русских». На кинофильме «Сталинград» только половина зала досиживала до конца, да и то уходила «с заплаканными глазами и с подавленным настроением»219.

Вряд ли сваговцев могло расположить к себе желание рядовых немцев отмежеваться от злодеяний фашизма, сославшись на неведение. Эта тема была лейтмотивом моральных самооправданий беспартийных немцев и так называемых «пассивных нацистов». Ламентации, что «многие вступили в фашистскую партию только за страх и под угрозой лишения своего имущества»220, доверия не вызывали. Оккупационные власти пристально наблюдали за реакцией населения СЗО на Нюрнбергский процесс. Сваговцы считали, что немцы «реагируют очень слабо» и говорят о процессе «только тогда, когда им о нем напоминают»221. В подготовленном для Совнаркома докладе (декабрь 1945 года) командование СВАГ подчеркивало, что немцы демонстрировали весьма половинчатое раскаяние: «Большинство населения осуждает нацистских преступников, посаженных на скамью подсудимых. Но только незначительная часть населения, и то больше рабочие, признают свою вину за поддержку гитлеровского режима. Демократически настроенная интеллигенция в своих публичных выступлениях по поводу Нюрнбергского процесса обычно обходит вопрос о частичной ответственности немецкого народа»222.

Сотрудники СВАГ, во всяком случае те, кто задумывался о подобных тонких материях, считали, что рядовые немцы не хотят признавать своей личной ответственности: «Некоторые категории людей еще не поняли того, что немецкий народ не может избежать ответственности за войну и ее последствия»223. Но именно эту вину «советские» склонны были долгое время вменять всем немцам, весьма неохотно принимая немецкие доводы о простых темных людях, которые примыкали к фашистским организациям «или по своей глупости, или по нужде»224. Особое психологическое отторжение вызывали попытки бывших нацистов вступить в коммунистическую партию. Таких внезапно прозревших подозревали в корыстных побуждениях: как, мол, раньше они вступали в НСДАП, так теперь лезут в коммунисты225.

Открытое и скрытое по большей части противодействие оккупационной власти создавало серьезные трудности в коммуникации. Общий психологический фон долгое время оставался неблагоприятным. Бытовые и производственные трения с немцами добавляли раздражение и вызывали негативные реакции. Время от времени до начальства доходили сведения о вопиющих фактах оккупационного высокомерия. Полагая, что немцы должны знать свое место, некоторые коменданты начинали вести себя весьма вызывающе. Им казалось, что так они защищают свое достоинство и честь Красной армии, что именно так и надо реагировать на скрытую немецкую неприязнь. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, прочитать приказ комендатуры Нойгерсдорфа (осень 1945 года) об обязанности немецкого населения приветствовать офицеров на улицах, а также аплодировать танцующим офицерам в танцевальных залах226. Известен случай, когда назначенный на должность коменданта майор К. умудрился испортить отношения с подведомственными немцами буквально за несколько дней. В августе 1945 года он прибыл в комендатуру и объявил: «…когда я прихожу в клуб на концерт и другие увеселительные мероприятия, бургомистр города должен подать команду встать, оркестр должен играть встречный марш, а население стоять и аплодировать». На следующий день майор начал воплощать в жизнь свою программу воспитания немцев. В десять часов вечера он пришел на танцы. Присутствующие не поняли, какой важный человек к ним явился, и продолжали сидеть. Тогда К. потребовал прекратить музыку и велел всем подняться… Естественно, немцы возмутились, хотя бурных протестов и не выражали. По делу К. было назначено расследование, и от должности он был временно отстранен227.