Читать книгу "Тайна архивариуса сыскной полиции - Ирина Зволинская"

– Разве я имею на это право? У вас синяк на шее, ваше сиятельство. Вы бы прикрылись, а то неловко. И любовнице скажите, чтобы придержала страсть. 

Милевский тяжело вздохнул: 

– Одно твоё слово. 

– Ты обещал мне свободу, – чеканя каждый слог, сказала я. – Ты дал мне слово не вмешиваться в мою жизнь. Ты солгал. 

– Полно тебе, душа моя. Я и не вмешивался! 

– Уходи, Алёша, – выдавила я, отрывая руку от его лица. – Я буду готова к восьми. 

Он поднялся с колен, пошатнулся, забирая весеннее пальто. 

– Алёша … – повторил он. – Ты жестока, мой ангел. 

Я распахнула дверь, провожая его в холодный вечер, вслушиваясь в затихающие на лестнице шаги. Повеяло морозом, я поправила платок на плечах. Заперлась и с горечью заметила:

– Я училась у тебя, мой князь.

***

Тонкое одеяло не грело. Я проснулась от холода и села на кровати, прислушиваясь к бою часов. Шесть. Скоро приедет Алексей.

Город уже начал просыпаться. Хлопали ставни, во дворе кололи дрова, звенели пока еще пустые ведра. Солнце медленно вставало, первые лучи поливали дома желто-красной краской. Я надела платье и подошла к окну. Повернула ручку на деревянной раме, отворяя створки. Сырой воздух ударил в лицо.  

Сейчас, в предрассветных сумерках, когда сон и явь плотно переплетаются между собой, даже отъявленные скептики видят волшебство. Усесться бы на жестяную крышу и смотреть, как вместе с утренним солнцем заглядывает в город пока еще робкая … весна.

«Странная тяга к открытым пространствам», – говорил Алексей.

Особняк Милевских огромен. Прекрасная столица лежит передо мной, словно большой игрушечный макет.

– Простудишься, – горячие губы у самого уха. – Иди в дом, мой ангел.

– Не хочу.

– Государь изъявил желание увидеть тебя, – расшитая розами шаль ложится на плечи.

– Зачем?

Алексей молчит, я сбрасываю накидку и полной грудью вдыхаю холодный и влажный весенний воздух.

– И сойдет на землю ангел, и очистит скверну синий огонь… – цитирует он по памяти строки писания. – На допросе твой отец рассказал об открывшемся даре у дочери. К счастью, ему хватило ума указать на Ольгу.

Ветер бьет в лицо, но слова князя больнее. Я поворачиваю голову и смотрю на его чеканный профиль. Милевский зло смеется, и от этого смеха страх железной ладонью сжимает горло.

Господи, я ведь не ангел, совсем не ангел, так почему ты выбрал меня?!  

Я замираю, свожу ладони, удерживая страшный дар в руках. За несколько сотен лет мы забыли о чуде. Но люди помнили, что бог своей волей выбирает наместника на этой земле. Благословенное синее пламя не причиняет истинному государю вред. Только кто же добровольно уступит власть?

Может быть, ангелы приходили? Может быть, их давно распяли на крестах?

– Какая ирония: любимица государыни – символ революции, – кривится Алексей. – Ведь старшая Шувалова, как лучшая выпускница курса, была лично представлена царской семье.

– Хватит! – кричу я, закрывая уши, но всё равно слышу злые слова:

– Она и умерла, чтобы не расстраивать покровительницу. – Алексей поднимает упавшую шаль и бросает, прежде чем уйти:  – Не забудь это подтвердить.

Встреча не состоялась. Я слегла с горячкой. С того дня Милевский запретил мне выходить на крышу. Унизительно, да только мне не привыкать.

Я поправила бессменное форменное платье. Как это ни смешно, оно придало мне уверенности перед поездкой. Символ мнимой независимости, некрасивый и не женственный – антипод тем платьям, что дарил Алексей. Собралась и, обувшись, накинула мамин платок поверх пальто, посмотрелась в зеркало.

Всё та же. Простой человек. Слабый, терзаемый сомненьями и страхами. Не ангел, совсем не ангел… жаль.

Утреннее солнце осветило темный коридор. Я окинула взглядом скромную обстановку: деревянная вешалка, выкрашенный белой краской дощатый пол, большой сундук, запертый ржавым замком. Улыбнулась валенкам у высокой двери, они сиротливо стояли в самом углу. Захлопнула небольшой саквояж, погладив его мягкую кожу – последний подарок Насти, маленькая памятная карточка так и осталась где-то на дне. Вышла из квартиры и аккуратно закрыла дверь.

Большой металлический ключ не хотел попадать в замочную скважину, словно отказывался выполнять свою работу и сговорился с дверью – не отпускать квартирантку. Глупости – то дрожали мои ладони.

Розовое утро стучалось в высокие окна, будто мелкий воришка проникало сквозь щели и подсвечивало пыльный туман парадной.

Алексей уже ждал меня у дверей.

– Прошу, – он подал мне руку, забирая саквояж.

Мужские пальцы в черной перчатке. Черный автомобиль, черное сиденье, черные глаза моего спутника. Милевский открыл мне дверь, и я уселась, придерживая пальто.

– На Николаевский! – бросил Алексей водителю и недовольно нахмурился, глядя на моё лицо.

– Ты бледна, – заметил он, усаживаясь рядом.

– Тяжелая ночь, – я отвернулась к окну. – Мне снились кошмары.

Князь стянул перчатки и, бросив их на колени, понятливо хмыкнул:

– И наверняка не ела.

За окном мелькали знакомые улицы. Парадный Петроград красовался ровными рядами домов, лепными карнизами окон, высокими резными дверями. Длинными метлами дворники мели главную улицу столицы – Невский проспект сиял чистотой.

Ты – ловелас, мой любимый город. Ловишь восхищенные взгляды, красуешься перед незнакомцами. Прячешь грязь и разруху за нарядными фасадами, словно старая кокетка морщины за толстым слоем пудры.

Иногда мне кажется – ты почти живой.

Привокзальная площадь была шумной и людной. Пассажиры прибывали на телегах и трамваях. Кто победней шли пешком, волоком таща тяжелые сундуки и тюки с вещами. Запахи машинного масла, железа и резины смешивались с потом лошадей, навозом и смрадом немытых тел.

Мы вышли из автомобиля и направились к входу. Высокая башенка вокзала подмигивала стрелками круглых часов, кованные калитки на высоких арках были отворены, вокзал ждал пассажиров. Алексей не взял с собой слуг, некому было расчищать путь в плотном людском потоке,  только этого и не требовалось. Крестьяне и рабочие безошибочно чувствовали барина, расступались и низко кланялись князю. Въевшееся под кожу раболепие. Такое естественное, и от того еще более страшное.

Равенство… сколько нам идти до него?

Замечала бы я эти мелочи, если бы имела титул, если живы бы были родители? Или пребывала в счастливом неведении, зная лишь одну сторону жизни, зная лишь парадный Петербург?