Читать книгу "Новый путь - Валерий Большаков"

— Здравствуйте, — прошелестела Юркина мама, и глаза ее тотчас повлажнели.

— Терпеть не могу, когда мне сочувствуют, и вас не буду этим донимать, — поерзав, я осторожно, чтобы не выронить стеклопосуду, стянул с себя куртку, и покосился на Сосну, топтавшегося на пороге. — Ваш диагноз я узнал в горбольнице. Скажите, ходить совсем не удается?

— Зачем… — враждебно начал Юрка, накаляясь.

— Заткнись, — вежливо осадил я неуспевающего.

— Садится могу, — сбивчиво пробормотала Сосницкая, слабо пошевеливаясь. — Ноги спущу, а дальше — все, не идут. На костылях только…

— Понятно… — затянул я, почти физически ощущая надрывные мольбы, год за годом полнившие этот деревенский будуар, и те робкие надежды, что угасали, опадая иссохшими лепестками. — Послушайте меня. За городом живет один древний старец… Полжизни он провел в монастыре, будучи тамошним лекарем. Ну, это известно всем, а вот дальше начинается тайна, которую знает лишь один из мирян — я. И очень прошу никому ее не открывать, никогда и ни при каких обстоятельствах!

— Да-да-да… — прошептала, задыхаясь, Тамара Алексеевна. Ее расширенные глаза заволокла безумная вера в чудо.

— Старцу ведом ход в одну пещерку, — вдохновенно врал я, приглушая голос. — Она где-то на берегу Синюхи, в скалах. В той пещере бьет источник… Вернее, еле капает — за год набирается едва пара стаканов. Но вода та — целебная. На ней старец заваривает разные травы, и лечит людей. Я выпросил у него полбутылки снадобья. Для вас. — обернувшись к растерянному Юрке, сказал: — Что стоишь? Чашку неси.

Сосна безмолвно, безропотно ринулся на кухню, и вскоре вернулся, протягивая граненый стакан.

— Чашек нет… — завиноватился он.

— Сойдет, — я отвернул крышечку на фляжке, и налил болезной. — Выпейте.

Юркина мама до того разволновалась, что удерживать стакан пришлось сыну.

— Оставляю фляжку вам, допьете завтра.

— И шо? — нервно вытолкнул Сосна. — Поможет?

— Должно.

— Господи, неужто… — пробормотала женщина, откидываясь на подушку. — Господи!

— Выздоравливайте, — мягко сказал я, касаясь тонкой руки страдалицы.

В это самое время в глубинах дома что-то со звоном упало, и взревел грубый голос:

— Т-твою мать! Юрка-а!

Тамара Алексеевна, казалось, еще больше усохла, съеживаясь от страха.

— Сейчас пошлет за самогонкой… — тускло забормотал Сосна.

— Сиди здесь, — решительно сказал я, вытягивая за горлышко бутылку коричневого стекла.

— Батя, он…

— «И его тоже вылечат!»

Поплутав в полутемном коридорчике, я выбрался в просторную комнату, где на диване, путаясь в серых простынях, покачивался кряжистый мужик с испитым, словно опухшим лицом. В углу копилась стеклотара — прозрачные водочные бутылки и темно-зеленые из-под вина, а ближе к лежбищу, на табуретке, развалилась ржавая, истерзанная селедка, и кис ломоть хлеба, мякнувший в лужице пролитого самогона, мутного и вонючего — местные умелицы гнали его из сахарной свеклы.

Юркин батя, отряхивая заношенную футболку, недоуменно вытаращился на меня. В потухшем взгляде тлел огонечек лютости, готовый полыхнуть.

— Меня, как и тебя, зовут Петровичем, — начал я, улыбаясь самой неласковой из своих улыбок. — Твой сын учится со мной в одном классе. На-ка, поправь здоровье!

Я откупорил пиво — из горлышка завился «дымок».

Алкоголик, хулиган и тунеядец жадно выхватил бутылку и присосался — загулял острый кадык.

Я молча наблюдал за ним. Пока до Сосницких добирался, всё сосуд с «Жигулевским» оглаживал, как Алладин — лампу…

Скоро неведомо как заряженная жидкость облегчит похмельные страдания Петровича и впитается в кровь. Алкогольдегидрогеназа разложит остатки этанола, другой фермент развалит сосудистый яд — ацетальдегид, но самое интересное произойдет в коре и подкорке — начнут перестраиваться дендритные шипики нейронов…

— Ух! Сма-ачно как! — Юркин отец рыгнул, отставляя пустую бутылку, отер ладонью мокрые губы. Замер, словно прислушиваясь к исцеленному нутру.

— Что, не «торкает»? — усмехнулся я. — И не будет, отныне и во веки веков. Аминь. Тебя вылечили!

Петрович, сидевший раскорякой, взвился, шлепнув об пол белыми волосатыми ногами.

— С-сучонок!

Кулак свистнул мимо моей щеки, а я прянул в сторону, испытав мгновенный испуг — тело отказывалось переходить на сверхскорость. Нет, убыстрить движения мне удалось, но очень уж вяло. Еще мне только этого не хватало! Временный сбой в моем ненормальном организме? Или — всё? Бли-ин…

Я увернулся от хлёсткого маха, врезав обратной стороной кулака по небритому, вялому подбородку. Белотелого и краснолицего Сосницкого повело, я добавил, но экс-алкоголик отшагнул, встряхнулся — и замолотил кулаками. Мне удалось отбить прямой в голову, пропуская пару болезненных тумаков по корпусу. Выставил блок на правый хук, так Петрович меня левым достал. Упасть мне не дал фундаментальный гардероб, и я, морщась от боли в сбитых костяшках, перешел в контратаку.

Страх зашкаливал — чуть ли не впервые в жизни я сцепился с противником, не пользуясь бонусом сверхспособности. Но и злость вскипала во мне, как молоко, готовое сбежать.

От удара локтем главу семейства снесло на ложе, источавшее миазмы, и он сжался, часто, хрипло дыша и постанывая.

— Уже и болеть не дают, да? — я присел на диванный валик, отпыхиваясь и потирая скулу — после скользящего удара она онемела, будто новокаин вкололи. — Слушай меня внимательно. Тебя не просто вылечили, тебя спасли! Попробуй стать тихим и смирным. Даже словом, даже взглядом не задевай своих родных! Иначе Юрка тебя убьет. Но не это самое поганое! Все только обрадуются твоей смерти, понимаешь? Доходит? Твоя жена и твой сын испытают счастливое облегчение, когда ты наконец-то сдохнешь! Закопают тебя — и забудут, никто даже слезинки не прольет. Дошло? Пробрало? Ду-умай!

Петрович смотрел на меня, вздрагивавшей пятерней утирая розовые слюни. Я встал, и он шарахнулся, прикрываясь руками и коленом.

«Кажется, воспитательная работа пошла впрок, — подумалось сквозь брезгливость. — А если не усвоил, повторим пройденное…»

Пальцы мои дрожали, и я сжал их в кулак. Не надо «воспитуемому» видеть, что меня самого мучают страхи. Это контрпродуктивно…

Тот же день, позже

Ленинград, улица Кронверкская

Лофтин плавно вырулил, минуя условное место «Максим» — телефонную будку на углу проспекта Горького, и свернул на Кронверкскую.

«О, мой бог…» — вздохнул он.

До чего ж было хорошо и безопасно топтать ковры ООН! Не то, что в этом ужасном СССР — выглядываешь в окна машины, как боязливая улитка из своего хрупкого витого домика. Чужая, опасная земля… Странные советские люди…