Читать книгу "Два Обещания - Даша Самсонова"

Для Нила “Голос лесов” являлся гораздо большим, чем просто местом работы. Согласно вырезке из газеты, висящей в рамке на входе, клиника родилась из клятвы, произнесенной матерью Нила на могиле ее сестры. Та страдала от частых психозов, из-за чего была принудительно отправлена в государственную лечебницу. Навещая ее, можно было только ужасаться условиям, в которых содержались пациенты. Мать Нила привлекла к этой проблеме общественность. На собранные пожертвования был выстроен “Голос лесов” – в те времена единственное место в стране, где душевнобольные существовали не в душных каморках государственных лечебниц, а вели достойную жизнь в санатории с парком, свободным передвижением и всеми необходимыми медицинскими услугами. Когда родился Нил – в данный момент ему перевалило за полтинник – “Голос лесов” уже стоял на отшибе восточного пригорода Одары, распахнув свои двери перед первыми пациентами. Ребенком Нил играл в окрестностях клиники, а когда вырос, заняв должность психотерапевта, стал взирать на те же сосны из окон своего кабинета. После смерти матери обязанности, связанные с “Голосом лесов”, полностью легли на его плечи. Многие были убеждены, что под управлением Нила клиника сильно изменилась и благотворительность больше не являлась приоритетом. И все же Нил пользовался любовью со стороны пациентов, может не как хозяин, а как психотерапевт.

При первой их встрече Николаса посетила мысль: даже если бы он увидел этого депоса на улице или в общественном транспорте, то без труда сумел бы определить род его занятий. Дело было не в костюме, из кармана которого всегда торчало несколько авторучек, и не в уставших разноцветных глазах, оглядывающих тебя спокойно и с пониманием. Работой веяло от Нила так же незримо, как чувством ужаса от Еромана. Нил был пегой масти, но даже близко не походил на Лисера, оборванцев и бандитов, оккупировавших злачное гетто Одары. В отличие от сородичей по масти, хозяин клиники разговаривал грамотно, не искажая слов. Ему были присущи сонные глаза, исполненные какой-то своей, понятной лишь ему печали, мудрости, будто он видел все на свете и каждого готов был понять. Когда психотерапевт смотрел на Николаса, вороной депос читал в его взгляде искреннее сострадание. Оно чувствовалось и в их дальнейших беседах, незаметно для самого Николаса, склоняя его к откровениям. Кабинет Нила излучал тщательно обустроенный уют: обои бежевого цвета, несколько картин с изображением чего-то абстрактного и вязкого, какими здесь становились мысли. У окна громоздился деревянный шкаф, на его вершине были задвинуты два чучела застывших в полете орлов. Они единственные не вписывались в царящую атмосферу (глядя на них, Николас думал, а не те ли это “расселовские птички”, чирикающие в мозгах, из-за которых депосы попадают в дурдом).

Откинувшись на спинку кресла, вороной депос рассказывал Нилу о Лейн. Никто на всем белом свете не смог бы слушать его внимательнее Нила. Во время пауз психотерапевт делал пометки в блокноте, после чего устремлял на Николаса разноцветные глаза, из которых, как вода через край чаши, лилось понимание. Оно исходило отовсюду, стоило только переступить порог кабинета, заставляло забыть, что хозяин этого царства всего-навсего талантливый психотерапевт.

Как ни странно, в обществе Нила и двух огромных орлов, ловящих блики стеклянными зрачками, Николасу становилось легче. С каждой новой беседой вороной депос чувствовал, как боль уходит, преображаясь в брошенные слова и фразы, которые он не решился бы поведать никому на свете. Наверное, было проще открыть душу перед незнакомцем. А может, помогала сама мысль, что происходящее – игра, в которой ты был волен притвориться кем угодно, даже собой. Николас поведал своему психотерапевту и о том, как однажды утром проснулся под звуки полицейского радио. “Бей, и мы встретимся”, – прошептал ему в ухо знакомый голос, слишком мало дней прошло со смерти Лейн, чтобы забыть, как он звучит.

“А вдруг она права? – думал Николас, в тот странный день садясь за руль пикапа. – И среди множества миров существует тот самый, где мы снова сможем быть вместе?”

Он очнулся от наваждения, когда его пикап на бешеной скорости врезался в баклажановый седан гонщика. Тогда Николас был благодарен, что остался жив. Как бы сильно он ни любил Лейн, уйти вслед за ней раньше положенного срока – такую смерть Николас считал трусливой и недостойной. С тех пор его страшила мысль поддаться воле тихого потустороннего зова, который желал прекратить все одним мигом. После этого откровения Нил что-то особенно долго писал в своем блокноте. На следующее утро в пластиковом стаканчике Николаса, выдаваемом медсестрами за завтраком, появилась новая таблетка. Вороной депос не сильно расстроился. К тому времени он изловчился достаточно, чтобы избавляться от лекарств. Только иногда ему приходилось отправлять их в рот, если санитары оказывались близко, а их взгляды становились слишком пристальными, чтобы рисковать. Но к счастью, такие промахи были редки. Как Николас ни пытался сдерживаться перед Нилом, у него не получалось. Потеряв Лейн, он нуждался в том, чтобы его кто-то выслушал, пускай своими записями этот депос выносил ему приговор.

На третий день, проведенный Николасом в клинике, состоялась только первая беседа, и она получилась короткой, потому что вороной депос торопился на занятие арт-терапии. Он надеялся, что там будет присутствовать Ероман, а это была редкая возможность. Вороной депос не сразу отыскал студию, и все места к его появлению были уже заняты. Сосед Николаса по комнате, Бэнко, завидев вороного депоса, стал зазывающе махать руками. Он был низкого роста, нелепой чубарой масти в горошек, с большими ушами и открытым взглядом, придававшим его лицу детскую непосредственность. С первой встречи Бэнко создавал впечатление добродушного парня без каких-либо явных психических отклонений.

– Я занял тебе место, – сказал чубарый депос, перебравшись на свой стул. Все это время он умудрялся сидеть одновременно на двух. Бэнко где-то раздобыл кусок серого пластилина и разделил его с Николасом. Даже когда вязкая, липкая масса оказалась в ладонях, Николас не переставал оглядываться по сторонам – его заворожили росписи на стенах. Сочетаясь с интерьером, из старого магнитофона доносилась музыка – пение птиц, шум бегущей воды. Ее заглушал гомон голосов. Художница-психолог, проводящая занятие, тщетно сражалась за внимание к себе. Максимум, что ей удавалось, так это вызвать гоготание с задних парт, когда время от времени она что-нибудь роняла на пол. В последний раз этим оказались ее очки, которые потеряли дужку, теперь она была занята тем, что пыталась починить их при помощи скотча.

– Молодцы, мне нравится, что у вас выходит, вы чувствуете цвет, становитесь его пятнами, – попутно говорила учительница, и ее монотонному голосу мог позавидовать предводитель секты, – каждый из вас способен отыскать в себе художника.

– Зацени, – пихнул Николаса в бок Бэнко, указав на шизофреника, у которого зубы стали фиолетово-синими из-за того, что тот разжевал восковой мелок.

– Нам и так перестали давать карандаши, чтобы мы ими не покалечились, а благодаря этому придурку скоро вообще придется рисовать собственной гривой. И ты – не свети пластилином! Они знают, что я не из тех, кто будет его есть или кидаться. Я взял этот редчайший материал под честное слово, что не стану ни с кем делить.