Читать книгу "Бруклинские глупости - Пол Остер"

ТОМ: Неправда. Вы так же несчастны, как и я.

НАТАН: Том, Гарри прав. Не так уж нам плохо.

ТОМ: Все плохо. И даже хуже, чем мы думаем.

ГАРРИ: Нельзя ли уточнить, что означает «всё», а то я потерял нить разговора.

ТОМ: Мир. Эта огромная черная дыра.

ГАРРИ: Ага, мир. Ну да. Тут нечего сказать. Мир – говно, это всем известно. Но разве мы не делаем все, чтобы мир был сам по себе, а мы сами по себе?

ТОМ: Ничего подобного. Мы находимся в самой гуще, хотим мы того или нет. Мир – вот он, и каждый раз, когда я поднимаю голову, я испытываю отвращение. Отвращение и тоску. После Второй мировой войны, казалось, все утрясется, по крайней мере на пару сотен лет. Но мы продолжаем с тем же успехом кроить друг другу черепа, не правда ли? Мы все так же ненавидим друг друга.

НАТАН: Так вот ты о чем. Большая политика.

ТОМ: В числе прочего. А экономика? А человеческая жадность? А то, во что превратилась эта страна? Правохристианские фанатики. Двадцатилетние интернет-миллионеры. Гольф-канал. Фак-канал. Рвот-канал. Триумф капитализма, которому нечего противопоставить. А мы все такие благостные, довольные собой. Половина земного шара подыхает с голоду, а мы не желаем пошевелить левым мизинцем. Нет, джентльмены, с меня довольно. Мне б куда-нибудь подальше отсюда.

ГАРРИ: Подальше отсюда? Куда, позволь спросить? На Юпитер? На Плутон? На астероид в соседней галактике? Бедный Том-одиночка, торчащий, как Маленький Принц, на своей необитаемой планете размером с кулачок!

ТОМ: А вы мне, Гарри, посоветуйте, куда податься. Я открыт для предложений.

НАТАН: Место, где можно жить по своим правилам – мы говорим об этом? Рай, второй заход. Но для этого, прости меня, надо полностью отвергнуть общество. Ты сам, когда еще высказался в этом духе. Еще ты, кажется, употребил слово «мужество». Ну так что, тебе, Том, хватит для этого мужества? А нам?

ТОМ: Ты еще не забыл мою старую работу?

НАТАН: Она произвела на меня большое впечатление.

ТОМ: Я был тогда на младшем курсе и мало что знал, но голова у меня варила, пожалуй, лучше, чем сейчас.

ГАРРИ: О чем идет речь?

НАТАН: О внутренней эмиграции, Гарри. О карликовом государстве, где человек находит приют, когда жизнь в реальном мире делается для него невозможной.

ГАРРИ: А. Это мне знакомо. Мне казалось, все люди время от времени находят там прибежище.

ТОМ: Вовсе не обязательно. Для этого требуется воображение, а многие ли могут этим похвастаться?

ГАРРИ (закрыв глаза, прижимает пальцы к вискам): Я вспоминаю. Отель «Житие». Мне было десять лет, и я отлично помню, при каких обстоятельствах мною овладела эта идея и как возникло само это словосочетание. Идет война, воскресенье, работает радио, а я сижу в большой комнате нашего дома в Буффало с журналом «Лайф» и разглядываю фотографии американских солдат во Франции. Я никогда не был в настоящем отеле, но не раз проходил мимо, вместе с мамой, и понимал, что это такие необыкновенные места, своего рода крепости, ограждающие тебя от грязи и жестокости повседневной жизни. Мне ужасно нравились швейцары в голубой униформе у входа в отель «Ремингтон армз». Мне нравились до блеска начищенные ручки на дверях-вертушках отеля «Эксцельсиор». Мне нравилась огромная хрустальная люстра в общем зале отеля «Ритц». Главная цель отеля – доставить тебе удовольствие, создать комфорт. После того как ты расписался в книге портье и поднялся к себе наверх, тебе остается только высказать вслух какое-нибудь желание, и все тотчас бросятся его выполнять. Отель воплощал в себе обещание другого, лучшего мира, не просто место проживания, а возможность пожить в своих мечтах.

НАТАН: Положим, с отелем все понятно. А слово «житие» откуда взялось?

ГАРРИ: Я услышал его в тот воскресный день по радио. Слушал я вполуха, говорили о чем-то умном, и тут кто-то произнес «жи-ти-е». «Есть законы жития, – сказал некто, – и, пока человек живет, ему посылаются испытания». Житие было больше, чем жизнь. Оно вмещало в себя все жизни, и даже если ты жил в Буффало, Нью-Йорк, и все твои путешествия ограничивались десятью милями от родительского дома, ты тоже был частью этой головоломки. То, что твоя жизнь ничтожна, не имело значения. По-своему она была такой же важной, как жизнь любого другого человека.

ТОМ: Что-то я не совсем понимаю. Вы придумали место под названием отель «Житие». Но где оно? И для чего?

ГАРРИ: Да так, ни для чего. Это было мое прибежище, мой личный мир, куда можно удалиться в своем воображении. А что мы обсуждаем? Бегство.

НАТАН: И куда бежал десятилетний Гарри?

ГАРРИ: Гм, непростой вопрос. Видите ли, было два отеля «Житие». Первый – придуманный в то воскресенье, второй – гораздо позже, когда я учился в старших классах. Отель № 1, должен признать, замешан на сплошных банальностях и мальчишеской сентиментальности. Но не будем забывать, мне десять лет, война в самом разгаре, и повсюду только и разговоров, что о ее жертвах и потерях. Толстый увалень, я, как все подростки, видел себя доблестным солдатом. Увы и ах. Глупые фантазии. И вот я изобретаю отель «Житие» и превращаю его в приют для сирот. Для европейских сирот. Их отцы полегли на поле брани, их матери погибли под руинами домов и церквей, а сами они посреди лютой зимы пробираются через завалы разбомбленных городов, собирают подножный корм в лесах, кто маленькими группками, кто в одиночку, залепленные грязью, в каких-то немыслимых обмотках вместо ботинок. Эти дети жили в мире без взрослых, и я, бесстрашный альтруист, назначил себя их спасителем. У меня была миссия, высокая цель: до конца войны, день за днем, я высаживался на парашюте в каком-нибудь разрушенном уголке Европы и выводил оттуда голодных маленьких бродяжек. Я пробирался по горящим горным лесам, переплывал обстреливаемые озера, врывался с ручным пулеметом в сырые винные подвалы – и спасал, спасал, спасал, а после приводил спасенных в отель «Житие». В какой стране это было – неважно. Бельгия или Франция, Польша или Италия, Голландия или Дания – отель всегда оказывался где-то рядом, и я успевал засветло доставить туда ребенка. После совершения всех формальностей я уходил с чистой совестью. Размещение в отеле не входило в мои обязанности, только доставка. Герои не спят. Им некогда рассиживаться на кухне, наворачивая дымящееся рагу из ягненка с аппетитной картошечкой и морковочкой. Они возвращаются в ночь, чтобы закончить дело. А моим делом было спасение детей. Пока не была выпущена последняя пуля, не сброшена последняя бомба – я не ведал покоя.

ТОМ: А когда война закончилась?

ГАРРИ: Я расстался со своими мечтами о мужской доблести и благородном самопожертвовании. Отель «Житие» закрылся, а когда через несколько лет его двери снова открылись, это уже было не шале в какой-нибудь венгерской глубинке и не барочный замок на баден-баденском бульваре. Новый отель, скромнее размерами и обшарпаннее видом, можно было найти только в большом городе, где вся жизнь начинается после полуночи. В Нью-Йорке или Гаване или в Париже, в каком-нибудь сомнительном квартале. Паролем для входящего в этот новый отель могли бы послужить такие слова, как «попойки», «полутьма» и «случайные встречи». Там в холле мужчины и женщины исподтишка приценивались к каждому новоприбывшему. Там все расхаживали – в одной руке зажженная сигарета, в другой виски с содовой – в шелках и дорогих костюмах, источая запахи дорогих духов. Я все это почерпнул из фильмов. Бар, где играет тапер, а завсегдатаи потягивают сухой мартини. Казино, где крутится рулетка и по зеленому сукну мягко катятся игральные кости и где крупье, сдавая карты, роняет слова с маслянистым иностранным акцентом. Бальная зала с приват-кабинками из кожи и плюша, на эстраде певица в серебристой чешуе, переливающейся в луче прожектора, что-то мурлычет своим дымчатым голосом. Таков был антураж, так сказать, закваска, но люди приходили сюда не ради выпивки или партии баккара или песен, даже если на эстраде была сама Рита Хэйворт, доставленная сюда из Буэнос-Айреса самолетом всего на один вечер своим тогдашним мужем и продюсером Джорджем Макреди. Просто для начала надо было окунуться в эту атмосферу и пропустить пару стаканчиков, прежде чем приступить к делу. Не столько даже к делу, сколько к игре, бесконечно увлекательной игре, в которой на кону стояло главное – с кем ты в конце этого вечера уединишься в своем номере. Все начиналось с глаз. Ты скользил взглядом по лицам, безмятежно попивая свой коктейль и попыхивая сигаретным дымом, оценивал свои шансы, перехватывал устремленные на тебя взгляды, кого-то поощрял едва заметной улыбкой или движением плеча. Мужчина, женщина – для меня это не имело решающего значения. Хотя я был девственником, уже тогда я знал себя достаточно хорошо, чтобы понимать: не это для меня главное. Однажды в баре со мной рядом уселся Кэрри Грант и начал поглаживать мою ногу. В другой раз покойная Джин Харлоу воскресла, чтобы страстно мне отдаться в номере 427. А еще был случай с моей учительницей, стройной мадемуазель де Фере из Квебека, с красивыми ногами, ярко-красной помадой на губах и влажными карими глазами. Не говоря уже о Хэнке Миллере, мощном защитнике нашей школьной команды по американскому футболу, имевшем бешеный успех у девушек. Если бы Хэнк узнал, что я с ним проделывал в своих мечтах, он бы из меня сделал отбивную, но он ничего не знал и знать не мог. Будучи всего лишь десятиклассником, я бы ни за что не решился подойти к грозному Хэнку Миллеру средь бела дня, зато ночью я мог запросто угостить его выпивкой в баре отеля «Житие» и после непринужденной болтовни подняться с ним в 301 номер и там ввести его в мир тайных наслаждений.