Читать книгу "Муха и влюбленный призрак - Евгений Некрасов"

— Да ни в жизни! — поклялся Иванов и сник. Дед объяснял Маше, как укрощать нахалов, но сразу эту науку не схватишь. Тут важны тонкости: и взгляд, и тон, и жесты, и даже паузы между словами. Это не гипноз, а психотехника: человек думает, что сам так решил, а в действительности пляшет под твою дудочку.

А Дед, потеряв интерес к Иванову, через другое плечо обернулся к историку:

— Евгень Евгеньич, вас до дома подвезти или к школе?

— Не стоит беспокоиться, нам бы до перекрестка...

— Да куда ж вы по дождю? — Дед кивнул на се­рую пелену впереди. Она была совсем близко.

— К школе. Люди отдыхают, а нам до ночи во­зиться, — сдавленно буркнул Иванов и пнул коробку под ногами. Там звякнуло. — Бандиты, а не дети! Любой замок гвоздем открывают. Даже девчонки шастают в подвал: Белого Реалиста им подавай!

— Кого?

— Это легенда, — объяснил Евгень Евгеньич. — Девочке, которая увидит призрак Белого Реалиста, он скажет имя ее будущего мужа.

— Суеверие, — вставил Иванов.

Маша подумала, что завхоз уже надоел всем за пять минут, а ведь бедный Евгень Евгеньич ездил с ним в Сочи. Интересно, зачем? Она исподтишка толкнула ногой коробку, и там опять звякнуло.

— Странное прозвище для призрака, — заметил Дед. — В монастырях обычно рассказывают о Черном Монахе, в казармах — о Солдатах разнообразных цветов. А в школе должен быть какой-нибудь Белый Ученик.

— Так он и есть реалист в смысле «ученик реального училища», — объяснил Евгень Евгеньич. — Вы вообще знаете, что раньше было в нашей школе?

Дед пожал плечами.

— Заметно, что особняк строили не для школы: колонны, эти каменные селедки повсюду... Герб чей-нибудь?

— Не селедки, а две кефали — торговый знак Никиты Бобрищева. Был в Укрополе такой рыбопро­мышленник больше ста лет назад, владел нашим тарным заводом, двумя консервными и целым флотом рыбацких шаланд. После смерти Бобрищева его дочь пожертвовала особняк реальному училищу. Она вообще не в отца пошла. Бобрищев — тот был настоя­щим преступником, главным контрабандистом в на­ших местах. А Олюшка Бобрищева раздарила его шаланды рыбакам, платила за их детей в училище.

— Так это в ее честь назвали Олюшкину улицу! — догадалась Маша. — А девочки говорили, что она утопилась от любви.

— Не утопилась, — улыбнулся Евгень Евгеньич. — Она прожила долгую жизнь, только замуж не вышла. После революции работала в нашей школе. Какой-то комиссар хотел ее арестовать как буржуйку, но рыбаки не дали.

— А Белый Реалист? — напомнил Дед.

— Это долгая история. В общем, он-то и застрелился от любви к Олюшке.

Джип въехал в стену дождя. Крыша зазвенела, как ведро под струей воды из колонки. Лило так, что «дворники» не успевали расчистить стекло. Мама съехала с дороги, чтобы какая-нибудь машина сосле­пу не врезалась в джип, и остановилась.

— Надо переждать. Схлынет немного, и поедем.

— Расскажите про Белого Реалиста, — попросила историка Маша.

— Да уж придется, все равно стоим, — согласился Евгень Евгеньич и начал: — Бобрищев был, как тогда говорили, миллионщиком. Помеченные двумя кефа­лями бочки и консервные банки с рыбой всех сортов попадали в лучшие магазины Санкт-Петербурга и в мелкие лавочки где-нибудь на Урале. Случалось, по­граничная стража задерживала бобрищевские шалан­ды с контрабандой: турецким табаком и китайским чаем, ямайским ромом и французскими винами.

— Скажете, они в Китай на шаландах плавали? — не поверила Маша. — Шаланды — это же просто большие лодки, даже без палубы.

— Нет, в дальние страны плавали пароходы, — объяснил историк. — Шаланды их встречали в от­крытом море и забирали часть груза. Пароход шел дальше, в порт, и там владелец груза платил за то, что ввез в Россию иностранный товар. А за ту часть, ко­торую тайно переправил на берег в шаландах, не пла­тил. Это и есть контрабанда.

Сам Бобрищев не выходил в море. С контрабандой попадались и шли под суд рыбаки. Судьи не решались обвинить миллионщика, хотя, конечно, догадывались, что Бобрищев был хозяином контрабандистов. Потому он и жил не в торговой Одессе и не в курортной Ялте, гле селились черноморские богачи, а в тихом Укрополе, подальше от полицейского начальства.

Жена Бобрищева умерла родами, оставив ему дочь Олюшку. А он мечтал о сыне, помощнике в делах.

Миллионщик не скупился на самых модных домашних учителей для своего ребенка, на самые роскошные платья и самые дорогие куклы. Но полюбить дочь не смог. Олюшка его раздражала уже тем, что посмела родиться девочкой. Спасаясь от придирок отца, она часто убегала к морю играть с детьми рыбаков. К десяти годам Олюшка бойко бренчала на пианино и болтала по-английски. А еще — выходила в море на шаландах, умела грести, ставить парус и вместе с рыбаками тянула сети, не боясь испортить ручки.

Бобрищев наказывал ее за неподобающие ба­рышне занятия, Олюшка продолжала бегать к морю. Твердостью характера она не уступала отцу. Когда Бобрищев лишил ее карманных денег, понесла на базар подобранную на пристани мелкую рыбешку. Весь город сбежался смотреть, как дочка миллионщика под кружевным зонтиком кричала вместе с торговками: «А вот бычки, кому бычки!»

— А вы там были? — съехидничал забытый Иванов.

— Нет, прочитал об этом в старой газете. Тогда журналисты не меньше, чем сейчас, любили скандалы в благородных семействах, — ответил Евгень Евгеньич и продолжал: — Однажды Олюшка вышла в море с рыбаками и попала в шторм. Сорвало парус, и шаланду понесло на прибрежные камни. Рыбакам оставалось или погибнуть, или выгрести на веслах против ураганного ветра. А черноморская шаланда — не маленькое судно. Весла у нее тяжелые, в рукояти залит свинец для равновесия. И вот Олюшка села к такому веслу и вместе со всеми шесть часов боролась о штормом.

В тот день море унесло жизни пятерых рыбаков. Миллионщик впервые посмотрел на дочь не как на докучливое существо, которое только и знает, что рвать дорогие платья, а как на человека с характером. После этого случая он смирился с тем, что бог не дал ему сына, и начал готовить в наследницы дочь. Олюшкины ровесницы еще в куклы играли, а она изучала двойную итальянскую бухгалтерию и ездила по делам отца в Лондон. Бобрищев считал, что хозя­ин должен до тонкостей знать всю работу, тогда его не обманут.

Умер он загадочно. Лег вечером в постель, а ут­ром его нашли у моря, в трех верстах от дома. То ли сам упал с обрыва, то ли столкнули... Все огромное наследство досталось шестнадцатилетней Олюшке.

Многим хотелось прибрать к рукам бобрищевские миллионы. По тогдашним законам сиротам на­значался опекун, имевший неограниченные права. Он даже мог заключить в тюрьму непослушного ре­бенка. Нашлись какие-то дальние родственники Бобрищева, которых он при жизни знать не хотел. Ссо­рясь друг с другом, они наперебой подавали в суд, чтобы взять под опеку Олюшку и ее деньги.