Читать книгу "Круглый дом - Луиза Эрдрих"

Вот опять – «найдем ее». Я еле поспевал за ним. Он двигался быстро, и в нем снова ощущалась сила.

Отец в жизни все делал с опозданием – стал адвокатом, потом судьей, потом женился, уже будучи в летах. Думаю, для мамы было неожиданностью, что я появился на свет. Мой старый дед Мушум называл меня Упс. Такое он для меня придумал прозвище. К сожалению, все в нашей большой семье считали это прозвище смешным. И до сих пор меня иногда называют Упс. Мы спустились с холма к дому моих тети и дяди – бледно-зеленому коттеджу, построенному в рамках государственной жилищной программы. Коттедж был обсажен тополями и тремя голубыми елочками, придававшими ему благообразный вид. Там же обитал и Мушум, словно в тумане безвременья. Мы все гордились его рекордным долголетием. Он был хоть и древний, но еще вовсю обихаживал дворик перед коттеджем. Каждый день, покончив с физическими упражнениями на воздухе, он располагался отдохнуть на раскладушке под окном в гостиной и лежал на ней как бревно, подремывая и временами издавая короткое тарахтение – наверное, смешок.

Когда отец сообщил тете Клеменс и дяде Эдварду, что мама проколола шину и нам нужна их машина, – причем таким тоном, как будто обладал точной информацией об этой мифической проколотой шине, – я чуть не расхохотался. Он, похоже, убедил себя в правдивости своей выдумки.

В дядином «шевроле» мы вернулись по проселочной дороге на шоссе и поехали прямиком к зданию администрации племени. Объехали вокруг парковки. Пусто. В здании все окна темные. Отъехав от администрации, свернули направо.

– Уверен: она поехала в Хупдэнс, – заявил отец. – Купить в супермаркете чего-нибудь на ужин. Может, она решила нам сделать сюрприз, а, Джо?

Я в семье второй Энтон Бэзил Куттс, но я бы дал в глаз любому, кто бы добавил к моему имени «младший», или порядковый номер, или назвал бы меня Бэзилом. Когда мне исполнилось шесть лет, я решил, что буду Джо. А в восемь осознал, что выбрал имя своего прадеда Джозефа. О нем я знал главным образом то, что он делал пометки на полях книг с янтарными страницами и иссохшими кожаными переплетами. После него сохранилось несколько полок с этими древними изданиями. Мне было неприятно, что я не обладаю нестандартным именем, которое как-то выделяло бы меня в скучной череде Куттсов – ответственных, бесстрашных, можно даже сказать, беспечно героических мужчин, которые втихаря выпивали, но без разгула, выкуривали сигару-другую, ездили на надежных автомобилях и выказывали свой норов, беря замуж женщин смышленее себя. Я же в собственном представлении был совсем иным, хотя и не понимал до конца, в чем именно. Даже когда, смиряя тревогу, мы поехали искать маму, вероятно, поехавшую в местный супермаркет – ну а куда же еще она могла деться? – я понимал, что все происходящее относится к разряду чего-то нестандартного. Пропавшая мать. Такое не может произойти с сыном судьи, даже если он живет в индейской резервации. Во мне теплилась смутная надежда, что должно случиться нечто необычное.

Я был мальчишкой, который весь воскресный день провел, выкорчевывая молодые деревца из фундамента родительского дома. И мне следовало смириться с очевидной истиной: вот кем мне, в итоге, и суждено стать, но я не хотел смиряться. Я сопротивлялся, как мог. И все же, хоть мне и хотелось тогда, чтобы произошло нечто необычное, я не имею в виду ничего плохого – просто что-то непредвиденное! Редкое событие. Никогда ранее не наблюдавшееся. Типа выигрыша в лото, хотя по воскресеньям у нас в лото не играют, да и не в мамином характере было играть в лото. Но именно чего-то такого мне и хотелось – чего-то из ряда вон выходящего. Не более того.

На полпути к Хупдэнсу мне пришло в голову, что супермаркет по воскресеньям закрыт.

Ну, конечно! Отцовский подбородок закаменел, руки крепко сжимали руль. В профиль он был вылитый индеец с киноафиши или отчеканенный на древней монете римский император. Его тяжелый, похожий на клюв нос и выпяченный подбородок излучали классический стоицизм. Он поехал прямиком в город, потому что, по его словам, она попросту могла забыть, что сегодня воскресенье. И тут мы заметили ее машину на шоссе. А за рулем – мама! Она мчалась по встречной полосе, явно превышая лимит скорости, торопясь поскорее вернуться домой, к нам. Но вот же мы! Мы засмеялись при виде ее напряженного лица, развернулись и устремились за ней вдогонку, глотая пыль из-под ее колес.

– Да она не в себе! – смеясь, сказал отец. У него явно отлегло от сердца. – Ну, видишь, что я тебе говорил! Она просто забыла! Поехала в магазин, позабыв, что он сегодня закрыт. Вот и осерчала, что зря потратила бензин. Ох, Джеральдин!

В его голосе, когда он это произнес: «Ох, Джеральдин!» – слышались радость, любовь и изумление. Вот из этих двух слов сразу становилось понятно, что мой отец всегда любил маму и сейчас любит. Он никогда не переставал испытывать к ней чувство благодарности за то, что она вышла за него, а потом еще и подарила ему сына, когда он уже не сомневался, что на нем завершится его род.

«Ох, Джеральдин!»

Он всю дорогу мотал головой и улыбался, радуясь, что все в порядке, даже больше, чем просто в порядке. Но теперь-то мы могли признаться себе, что нас сильно встревожило необъяснимое мамино исчезновение. С ней такого никогда не случалось. Эти переживания заставили нас по-новому осознать всю, можно сказать, святую ценность повседневных ритуалов нашей жизни. И хотя в боковом зеркале отражалось лицо паренька, мечтающего вырваться из оков родительской опеки, в глубине души он, то есть я, тоже ценил эти простые удовольствия.

Теперь настал наш черед заставить ее всполошиться. Ну хотя бы чуточку, заметил отец, просто чтобы она сама почувствовала горечь наших треволнений. Мы не спеша доехали до дома тети Клеменс, оставили машину и зашагали вверх по холму, предвкушая раздраженный мамин вопрос:

– Ну и где вас носило?

Я прямо представил себе, как она стоит, уперев руки в боки, но за ее хмурым взглядом таится улыбка, готовая вот-вот озарить лицо. Конечно, она посмеется, услышав от нас всю историю с самого начала.

Мы шли по щебеночной дорожке к дому. Рядом с ней мама высадила ровным рядком анютины глазки, которые выращивала в картонных коробках из-под молока. Она высадила их ранней весной. Это были единственные цветы, способные выдержать заморозки. Подойдя к дому, мы увидели, что мама так и сидит в машине перед закрытой гаражной дверью. По положению ее тела я сразу понял: что-то с ней не так – она сидела неподвижно, точно закаменела на водительском сиденье. И тут отец побежал. Добежав до машины, он распахнул левую переднюю дверцу. Ее руки сжимали руль, и она смотрела прямо перед собой невидящим взглядом – тот же взгляд я заметил на ее лице, когда она промчалась мимо нас на шоссе в противоположную от города сторону. Тогда, заметив ее застывшее лицо, мы рассмеялись. Ну, ясное дело: она злилась, что зря сожгла бензин!

Я поспешил за отцом. Осторожно ступая, чтобы не помять фигурные листочки и бутончики анютиных глазок, отец взял маму за руки и, осторожно разжав ее пальцы, отнял от руля. Потом обнял за локти, помог подняться с сиденья и поддержал, а она подалась к нему, полусогнувшись в поясе, в той же позе, в какой сидела за рулем. Мама бессильно припала к нему на грудь, не глядя на меня. Верх ее платья был запачкан блевотиной, а по всей юбке и по серой обивке сиденья расползлась ее темная кровь.