Читать книгу "Девушка и скрипка. Жизнь на расстроенных струнах - Мин Ким"

И на первом же уроке — а может быть, на втором, не могу сказать точно, в какой момент это произошло, — я вдруг поняла, что владение скрипкой, игра на ней — это не просто мое. Это и есть я. Все в ней было таким простым, таким очевидным, так легко было класть ее на плечо, прижимать пальцами струны. Все удобно, все привычно: рука вытянута, пальцы на грифе, подбородок прижат к деке, ноги твердо стоят на полу. Так естественно, словно я всю жизнь этим занималась. Я поняла, что могу сыграть все. Все, что захочу. И это не было зазнайством, ведь я росла очень застенчивым ребенком — терпеть не могла выделяться, высказывать свое мнение и уж тем более оказываться в центре внимания. Но в тот момент я не просто нашла себе дело. Не просто обрела голос. Я нашла свою стихию. Я могла плыть, нырять, взмывать на гребнях, отдаваться течению, или сражаться с ним.

Я чувствовала себя так, словно меня отпустили на свободу.

Я чувствовала себя живой — впервые за все время.

Но была одна загвоздка. Меня научили натирать канифолью большой смычок. Показали, как твердый камешек превращается в мягкую белую пыль, покрывает конский волос и разносится по воздуху. Я узнала, как этим натертым смычком извлекать звук, как подчинить его себе. Но из-за канифоли у меня началась астма. Теперь я могла играть не более получаса. После этого мое дыхание превращалось в хрип, грудь стискивало стальным обручем, а легкие судорожно пытались урвать хоть глоток воздуха, которого не было. Мне выписали стероиды. Но, вместо того чтобы превратиться в препятствие, астма лишь подчеркнула мои возможности. Да, я не могла, как другие, упражняться часами. Но это все равно не остановило меня. Я училась и развивалась. Мой прогресс был таким стремительным, что уже выходил за рамки нормы.

Эта изматывающая, мучительная астма стала моим личным знаком качества и свидетельством моих незаурядных способностей. Многие дети страдали от астмы. Но меня она, наоборот, выделяла из толпы. Она доказала, что я не многие.

Я погрузилась в музыку с головой и научилась плавать очень быстро. Через восемь недель я перешла во второй класс, а еще через месяц — в четвертый. Знаю, звучит неправдоподобно, но именно так легко и быстро все это и происходило. Игра на скрипке была самым простым и естественным из всего, что я когда-либо делала. Я ухватила суть. Я играла. Единственное, что меня расстраивало, — это звук, который я извлекала из дерева. Я понимала — он может быть лучше. Я не хотела играть как ребенок. Я стремилась обрести взрослый голос, я интуитивно чувствовала разницу между взрослым и детским звучанием. Я точно знала, каким голосом поет «взрослая» скрипка.

Именно слух был моей движущей силой, а вовсе никак не пальцы. Пальцы — это лишь мышцы да кости. И только слух мог подсказать, как звучит моя музыка и как она должна звучать. Он тоже был моей стихией. У меня был абсолютный слух.

♪#1 Я всегда жила в мире музыки. Мне кажется, я с рождения умела читать ноты. Мама утверждает, что никогда меня им не учила, да и я такого не припомню. Зато я хорошо помню день, когда папа вернулся из командировки и привез маленький ксилофон. На каждом цветном брусочке было написано название ноты — ля, си-бемоль, си, до. Думаю, тогда я их и выучила. Музыкальная грамота стала моим любимым языком. Именно так я слышала мир, так его описывала. Велосипедный звонок звучал, как ре-диез. Дверь скрипела в до мажоре. Когда со мной разговаривали, я обращала внимание не столько на смысл сказанного, сколько на ритм и интонацию.

Второй класс, четвертый — звучит так, словно я работала, не покладая рук. Вполне возможно. Но эта работа была мне в радость. Она была мне по силам. Наверное, иногда учителю все-таки приходилось меня подгонять, но давления я не ощущала. Каждый урок казался мне маленьким путешествием, всякий раз неожиданным, всякий раз по новому маршруту. Мы исполняли дуэты. Когда я помогала остальным ученикам настроить инструменты, учитель называл меня своей маленькой помощницей. В классе из десяти человек я была самой младшей. Но он понимал, что я — перфекционистка, и что для меня предельно важно не просто попасть в нужную ноту, а добиться нужного звучания. Благодаря ему я научилась видеть в музыке сюжет. Чаще всего я играла вместе с ним — мы исполняли отрывки из «Легенды» Венявского и «Приветствие любви» Элгара. Он не просто играл, он рассказывал мне истории, а если подходящей не было, я придумывала их сама: смешивала мифы и реальные события и часто вспоминала Икара, который слишком близко подлетел к солнцу.

На дни рождения, Рождество и другие праздники учитель дарил мне пластинки. На них не всегда была записана скрипка, но всегда классика — пища для слуха. С Четвертой симфонией Бетховена у меня случилось что-то вроде школьного романа — я влюбилась в нее без памяти. Были и другие увлечения, но одно стояло особняком, оно подтвердило все, о чем я догадывалась. Это был двойной альбом австрийского скрипача, Фрица Крейслера. До этого я никогда не слышала ни о нем, ни о легендах, окружавших его. И не понимала, хотя, наверное, все-таки чувствовала в глубине души, как высоко может вознести правильный инструмент. Игра Крейслера стала для меня свидетельством того, что эта высота достижима. Я поняла, на что способна скрипка, осознала, что у нее есть голос, личность, даже свой взгляд на мир. Крейслер убедил меня в том, что она может даже дышать, что она — живая и ее душа — посланница небес. Я слушала, как он исполняет Брамса, Бетховена, собственные композиции «Муки любви» и «Радость любви», а также «Прекрасный розмарин» и очаровательные миниатюры, такие как Юмореска № 7 Антонина Дворжака.

Я играла их снова и снова, без устали, и думала только о том, какое Крейслер чудо и как он волшебным образом умудрился воплотиться в собственной музыке. Его скрипка была Крейслером, каждая сыгранная им нота была Крейслером. Возможно, именно тогда я и поняла, что у меня тоже есть свой голос.

К тому моменту я уже сменила свою фабричную скрипку на инструмент получше. Новая была уже «четвертушкой». Было жалко расставаться со старой, но в то же время я чувствовала облегчение. Хотя, по правде говоря, мы с ней так и не расстались. Она до сих пор обитает у меня дома. Эта скрипочка всегда будет частью меня, как и все остальные. И все я храню. Ну, кроме одной.

Моя сестра закончила первую музыкальную школу и поступила в школу Перселл на станции метро «Харроу-он-зе-Хилл». Я снова стала ей завидовать, как это было, когда она только начала брать уроки музыки. Только теперь я завидовала ее возрасту. Мне было семь лет, а ей — девять. Она приходила и рассказывала всякие серьезные, «взрослые» истории о том, как она, например, пела в хоре, или играла целый день. А чем могла похвастаться я? Тем, что торчала в заурядной школе и раз в неделю играла на скрипке? Как же я мечтала вырваться оттуда! И вот, неожиданно, мне подвернулась такая возможность. Мама взяла меня с собой в Перселл, когда ехала забирать сестру. Скрипка-малышка была при мне. Увидев меня, директор Перселла, Джон Бейн, спросил:

— А ты играть-то умеешь?

Он говорил со мной ласково и снисходительно, как взрослые обычно и разговаривают с маленькими девочками. Но для меня это прозвучало как вызов! Умею ли я? Еще как умею! Я достала скрипку и сыграла — Концерт Баха ля минор. Когда я вывела последнюю ноту, директор сказал, что ради меня готов, пожалуй, нарушить школьные правила. Мне позволили поступить — на два года раньше срока. А учитывая, в какую копеечку влетело бы родителям не только сестрино, но и мое обучение, директор добавил, что готов похлопотать за меня и помочь финансово.