Читать книгу "Охота на лесную нимфу - Дарья Кожевникова"

Центральная подъездная дорога вывела Женьку с Туманом на широкий мощеный двор перед старинным особняком, переделанным в ставший очень популярным дом отдыха. Летом те, кто мог себе это позволить, жили здесь в основном семьями, по парку бегали дети, на озере было немало купающихся. А вот по окончании сезона дом отдыха нередко снимали на несколько дней ищущие развлечений и не привыкшие считать деньги субъекты, приезжающие сюда на дорогих иномарках уже без семей. Они появлялись здесь, почти все как один, чтобы «на природе» (то есть в парке) жарить шашлыки, париться в сауне вместе со своими холеными любовницами, подальше от жен, и вливать в себя дорогостоящее содержимое красочных фирменных бутылок, напиваясь почти до поросячьего визга. До Женькиного домика, как бы далеко от особняка он ни стоял, каждый раз доносились отголоски их оргий, несмотря на плотно закрытые окна и дверь. Орала музыка, сотрясая мощную стереосистему, горланили во всю мощь грудных клеток гуляющие мужики, пронзительно хохотали и визжали их девицы. Что конкретно там происходило, Женька не знала и знать не желала. Она выходила в парк либо на рассвете, когда все наконец засыпали глубоким сном, либо после того, как они уезжали прочь на своих дорогих машинах, чтобы убрать за ними разбросанные повсюду банки и бутылки, а в придачу и другие, порой самые неожиданные предметы, иногда вызывающие смех, а иногда наводящие на довольно жуткие мысли. Одной из таких неожиданных Женькиных находок однажды стал Туман. Поначалу она приняла его за брошенную в кусты мокрую грязную шкуру и подошла, намереваясь вытащить ее оттуда, чтобы зарыть вместе с другим не подлежащим сжиганию мусором. Но «шкура» вдруг подняла окровавленную морду. В первый момент Женьке стало так дурно, что даже сердце закололо. Немного отдышавшись, она приблизилась к собаке. Пес уже снова уронил голову на лапы, и одни только его карие глаза выглядели живыми. Они смотрели на Женьку так, что ее начало трясти. Ее колотило от той глубины страдания, что читалась в говорящем яснее слов собачьем взгляде, и от сознания нанесенных собаке увечий, и от ярости на того, кто это сделал, и от ужаса перед чудовищной жестокостью той пьяной твари, которая оказалась на это способна. Она сжимала зубы, чтобы унять дрожь, и глотала слезы, почти уверенная в том, что уже ничем не сможет помочь полумертвому псу. Но, немного придя в себя, Женька все же начала действовать. Прежде всего накрыла собаку своей курткой, потом побежала в особняк. С помощью Алевтины, горничной, тоже убиравшей в этот день за уехавшими прочь «гостями», только не двор, а комнаты, Женька перенесла собаку на покрывале к себе домой. И на долгие дни лишилась покоя. В зависимости от самочувствия собаки надежда ее сменялась отчаянием, угасала, чтобы воскреснуть снова и снова угаснуть. С каким-то остервенением Женька выхаживала чуть живого пса, заботясь о нем так, как не всякая мать заботилась бы о своем больном ребенке. Она кормила его из спринцовки, удалив кровоточащие обломки зубов изо рта, меняла под ним мокрые простыни, поскольку он не мог вставать, переворачивала его, чтобы не было пролежней, делала уколы и перевязки. На Женькино и Туманово счастье, воспитывалась она в семье медиков, где дедушка и бабушка были врачами, и поэтому знала, что делает. Знала настолько, что однажды, в очередную бессонную ночь, когда лежала, глотая слезы, раздираемая сомнениями, тревогой и тоской, она услышала, как серый пес покинул свое место и подполз к ее кровати. Эта ночь стала переломной в состоянии Тумана, и после нее он резко, как по мановению волшебной палочки, пошел на поправку. А вскоре уже следовал за Женькой повсюду, как лохматая серая тень. Вначале пошатываясь, на заплетающихся от слабости лапах, а потом все увереннее, бодро приподняв свой уныло болтавшийся поначалу хвост. Не зная, как его звали прежде, Женька назвала его Туманом. Во-первых, за красивый серый окрас, а во‑вторых, потому что именно туман в ту ночь, когда озверевший хозяин пытался убить его, спас псу жизнь. Он заполз в кусты и стал невидим с асфальтированной дорожки в наползающих с озера клубах густого тумана. Идти же на его розыски по сырой траве пьяный садист, скорее всего, просто уже не захотел.

— Женечка, здравствуй! — прозвучал от широкого каменного крыльца знакомый голос.

Женька вскинула голову. Занявшись сметанием листвы во дворе, она не заметила, как из дверей особняка вышла Алевтина с двумя полными фильтрами от пылесосов в руках.

— Здравствуй, Алечка, — ответила Женька. — Ты уж тут раньше меня начала крутиться?

— Да хочется сделать все побыстрее. — Аля спустилась по широким каменным ступеням, подошла к уже собранной Женькой в кучу листве. — Я тебе подкину фильтры?

— Бросай, конечно, — кивнула Женька.

— И откуда столько пыли берется? — вздохнула Аля, складывая фильтры сверху на кучу. — Ведь целыми днями дом пустует, а вот, погляди-ка.

— Это еще что, — усмехнулась Женька. — Разве можно сравнить эти два фильтра с тем, что остается после нашествия орды?

Аля ответила Женьке невеселой и понимающей улыбкой. А потом, кивнув на прощание, снова пошла в дом. Женька проводила ее сочувственным взглядом. В отличие от нее, от Женьки, Аля не могла свести контакты с «ордой» к минимуму. Напротив, ей все время приходилось быть «под рукой», прислуживать, угождать. По долгу службы и в надежде на чаевые. Потому что, знала Женька, у Алиного сына тяжелый порок сердца, и она не оставляет надежды скопить ему денег на операцию. Вот и приходилось женщине, давно отчаявшейся найти поддержку у пьяницы-мужа, забывать про усталость, гордость и чувство собственного достоинства.

«Орда» приехала после семи вечера. От поворота по Женькиным окнам скользнули, словно прожектора, мощные фары, а чуть позже импортные внедорожники въехали в ворота парка. Даже из их закрытых салонов отчетливо был слышен рокот барабанов — магнитолы работали на полную катушку, потому что сидящие там были настроены развлекаться по полной программе. Тяпа вскочил на кресло и поставил передние лапы на подоконник, выглядывая за стекло, хотя давно уже знал, что ничего из комнатного окна не увидит. Туман же и с места не сдвинулся, лишь повернул голову, угрюмо сверкнув глазами. У него, как и у Женьки, было совершенно определенное отношение к подобным наездам. И Женька каждый раз в таких случаях прятала его дома либо уходила с ним в лес. Не только потому, что опасалась возможной встречи с бывшим хозяином Тумана, но и потому, что пес люто ненавидел всех, от кого разило спиртным и кто хоть чем-то напоминал ему своим внешним видом о прошлой жизни. Насколько могла судить Женька по поведению Тумана, кавказские овчарки — не те собаки, которые легко забывают зло. Во всяком случае, Туман не забыл, хоть с той поры и прошло уже больше двух лет.

Машины скрылись в глубине парка, и вскоре от особняка привычно раздались громкие голоса — приехавшие вышли во двор. Отложив книгу в сторону, Женька прошла на кухню, поставила на плиту чайник и собачью кашу. Завтра придется встать на рассвете, чтобы успеть убрать весь двор до того, как проснутся и выйдут на улицу постояльцы. А значит, и лечь сегодня надо пораньше, чтобы процесс раннего пробуждения не превратился в мучительную борьбу с упорно слипающимися веками.

— Ужинаем — и по койкам, — сказала она собакам, разливая им в миски кашу. Потом и себе смастерила несколько бутербродов к горячему чаю, выложила их на блюдце. Женька любила домашний уют и старалась поддерживать его в своем маленьком кукольном домике. Золотисто-розовый абажур, скатерть и салфетки на столе и нарядные занавески — все это было дорого ей, потому что напоминало родной дом. Тот родной дом, который она знала в детстве. В детстве, которое, как утро перед звонком будильника, было «до». До смерти воспитавших ее стариков, с которыми она жила, не ведая о том, что ненастными могут быть не только те дни, когда на небе сгущаются тучи. До приезда в опустевший дом матери, почти что чужой женщины, с еще более чужим отчимом и двумя их совместными детьми. До того, как они стали наводить в доме свои собственные порядки. Женька передернулась, отмахиваясь от этих воспоминаний. Приезд в ее родной дом матери с семьей она воспринимала не иначе, как нашествие оккупантов. И то, что она впоследствии оказалась здесь, в этой глуши, было не чем иным, как результатом бегства от них, потому что смириться с новым образом жизни она так и не смогла. Люди, въехавшие в ее дом, в ее заповедный уголок, где все еще так живо напоминало о стариках, ушедших из жизни один за другим с интервалом всего в полтора месяца, были совершенно чужды Женьке, и весь их жизненный уклад вызывал у нее чувство острого неприятия. А началось все с того же обеденного стола. Сразу же с него исчезли скатерть и все салфетки. Но тринадцатилетняя, не по возрасту зрелая в своих мыслях Женька, тяжело вздохнув при виде «голого» стола, тут же нашла матери оправдание: у нее и без того много стирки, от одних только сыновей-погодков — ежедневно целая куча. Однако, как оказалось, это было только началом и меньшей из бед. Едва устроившись на новом месте, семья (Женька так и звала их всегда: «семья», никогда не добавляя при этом «моя» и никак иначе не отождествляя себя с ними) стала наводить в доме новые порядки. Энергичная мать, до этого не имевшая своего собственного угла, начала с перестановки. Все, что для Женьки было не то что дорого — свято как память, изменили, переставили, а то и просто выбросили из дома. Например, любимые бабушкины фарфоровые статуэтки, вручную связанные бабушкой покрывала, а также старинные кресла, бабушкино и дедушкино, которые Женька делила с ними по очереди, выслушивая там вечерами захватывающие рассказы. Умом Женька понимала, что они совершенно не сочетаются с привезенной матерью современной мебелью, но легче ей от этого не становилось, потому что вместе с этими вещами дом словно бы терял свою душу — ту, что всегда была у него при жизни стариков. Еще не оправившаяся после их потери, она воспринимала эти перемены до крайности тяжело. Но еще тяжелее оказалось то, что люди, въехавшие в ее дом, отличались от ее стариков ничуть не меньше, чем небо от земли. Порой Женька с каким-то беспомощным удивлением взирала на мать, спрашивая себя, может ли быть, что их обеих воспитывали одни и те же люди. И если да, то что же могло так изменить ее мать? Ведь изначально она не могла, не должна была быть такой. И Женька осознавала, что ответ находится прямо перед ней: отчим. Она упорно отказывалась понимать, как же мать могла полюбить такого человека, причем настолько, что сама изменилась под стать ему, превратившись в его подобие. Отчим был полной противоположностью Женькиному деду, бывшему военврачу, офицеру запаса, всегда подтянутому и аккуратному, тактичному и интеллигентному, мастеру — золотые руки. Невысокий, толстенький и очень ленивый, отчим гордился тем, что он — «человек простой». В Женькиных же глазах эта простота граничила со скотством, потому что означала вульгарные разговоры и полное неумение вести себя где бы то ни было, в том числе и за столом. Особенно ее выводило из себя то, что при еде он громко чавкал и жадно тащил к себе в тарелку все наиболее аппетитное, причем руками. Долго выдерживать такое зрелище она не смогла и вскоре стала садиться обедать отдельно от семьи. Отчим, как оказалось, был от этого не в восторге, и вовсе не потому, что жаждал видеть Женьку за столом вместе со всеми, а потому, что, помимо всего прочего, отличался патологической скупостью, а тут лишился возможности заглядывать Женьке в рот. Женьке же на его недовольство было глубоко наплевать, она так и ответила матери, когда та попыталась призвать дочь к установленному семьей порядку. Слово за слово — начались скандалы. Поначалу Женька сильно переживала из-за них, а потом ожесточилась, начав находить в этом какое-то мрачное удовлетворение. С каждым днем обстановка в стенах дома становилась все более враждебной, и все меньше Женьку туда тянуло. В конце концов в иные дни она вообще стала приходить домой только ночевать. Это служило поводом для новых скандалов, сопровождавшихся порой грязными оскорблениями, глубоко задевающими Женькину гордость, и обвинениями в том, что она совершенно не помогает семье. Но по этому поводу совесть Женьку совершено не мучила — отчим тоже, вернувшись с далеко не самой тяжелой работы, дни напролет пролеживал на диване, равнодушно позволяя выходить из строя и рушиться всему, что делал когда-то в доме Женькин дед. Только отчиму мать почему-то и слова никогда не говорила поперек, все свое накопившееся раздражение она полностью выплескивала на Женьку. Женька же в ответ просто разворачивалась и снова уходила, свистнув с собой Дианку — маленькую собачонку, последнее, что еще оставалось у нее от прошлой жизни. Уходила, чтобы как можно меньше видеть тех, с кем была вынуждена теперь жить. Вот только шла она вовсе не «шалавиться», как заявляла мать. У нее теперь даже и подруг-то не осталось, потому что она не хотела и не могла больше никого приглашать к себе домой, где царствовали раздражение и враждебность, где мать срывалась на крик по каждому пустяку и, даже не стесняясь посторонних, могла пустить в ход кулаки, и где никогда не бывали рады гостям по причине патологической скупости отчима. Нет, Женька уходила в лес. День за днем, по тем тропам, по которым гуляла когда-то с дедом. Только если раньше они ходили туда за грибами, ягодами да за материалами для своих нехитрых, но симпатичных поделок, то теперь Женька выбирала лес, чтобы что-то забыть, а что-то, наоборот, вспомнить. А со временем, когда накопилось немало проблем, которыми не с кем было поделиться, когда в школе случались неприятности и Дианка была выгнана во двор (где, возможно, ей было все же лучше, потому что отчим не мог ее пнуть), — одним словом, когда жизнь стала казаться совсем невыносимой, у Женьки вошло в привычку рассказывать о ней деревьям. Она доверяла им свои тайны и обиды, делилась своими мыслями и надеждами. Она не сходила с ума, ей просто больше некому было об этом рассказать. А деревья оказались внимательными слушателями, им можно было доверить все, что угодно. И все чаще Женьке начинало казаться, что они отвечают ей. А может, так оно и было на самом деле. Во всяком случае, ей ни разу не пришлось пожалеть о том, что она следовала их «советам» в той мере, в какой могла их истолковать. Истолковывать же ответы своих собеседников Женьке было несложно. Движение веток, скрип стволов, шум листвы — теперь все имело для нее значение. Она слышала, потому что хотела слышать. А иногда можно было и просто постоять, глядя на конкретное дерево, сосредоточившись на нем, соприкоснувшись своим сознанием с его живой энергией — и мир воцарялся в душе, и словно ниоткуда появлялись ответы на беспокоившие до этого вопросы. В течение трех лет деревья поддерживали Женьку, словно лучшие друзья. Лишь благодаря им она сумела остаться сама собой, не опуститься, не загрубеть душой, не пуститься во все тяжкие. Было ли так на самом деле? Кто знает. Но Женька до сих пор вспоминала Деревья Черных Лет с любовью и теплотой в душе.