Читать книгу "Почему Бразилия? - Кристин Анго"

Целую неделю это на меня давило, и все это время я ни о чем другом не думала. Я была без сил, но по другим причинам, и если меня спрашивали «как дела?», я могла ответить: ищу квартиру. Большинство знало, что это такое, почти каждый имел собственную невероятную историю на эту тему. Случались моменты, когда я сдавалась, хотела вернуться в Монпелье и все отменить: чтения, выход книги, и «Культурный бульон»,[5] назначенный на 22-е, тоже; со мной и теперь такое бывает — вдруг возникает навязчивое желание исчезнуть. Неожиданно что-то происходит, и я не вижу никакого другого выхода. Еще вчера я это испытала, а в течение года такое повторялось десятки раз. В тот момент, в конце августа, я колебалась между желанием исчезнуть, навсегда покинуть всех, и поиском двухкомнатной квартиры, что означало работу на полную ставку. Нужно было рассмотреть все, представить себя в этой квартире, увидеть, как открываешь дверь, как идешь по лестничной клетке. Пол. Маленькая кухня с большим стенным шкафом, чуть больше света. Почти ничего не видно. И все время нужно пытаться представить, представить себя — в этом месте. Вот пол. Увидеть себя в этом окружении. В маленькой кухоньке. Крохотный туалет. Двухкомнатная квартира с камином на обе комнаты и с такой большой штуковиной впереди, обогревательным устройством, общим для всего дома. Трехэтажный дом. Дворики. Проходишь здесь. Можно поставить маленький письменный стол напротив двери. И вот это стоит 7000 франков? А здесь кухня, в ней — маленькое окошко, оно открывается, плохо, но открывается. Агенты по недвижимости. Потолок сделан из полистирола. На полу — фальшивый паркет. А здесь между кухней и еще каким-то помещением, не помню, — маленький закуток, по-моему, совершенно бесполезный. Совсем крохотная комнатка, вот окно, а место есть только для кровати. В другой квартире — сидячая ванна, малюсенький водонагреватель, туалет. Пол какой-то непонятный. Электричество. Окно и вид из окна. Рядом есть то-то и то-то. Метро, такая-то линия. Пол с линолеумом, деревянный. Лестница. Крохотный дворик. Совсем микроскопический, три квадратных метра, в квартире — умывальник, что-то вроде подвесного потолка, странной формы окно, дверь, которую, похоже, взламывали раз пятнадцать. Здесь можно обустроить малюсенький уголок для отдыха. Но еще в самом начале я смотрела квартирку, в которой из окна открывалась панорама Парижа. Вообще-то по размерам она напоминала небольшой стенной шкаф, но от панорамного вида на Париж дух захватывало. Претендовали на нее немногие, потому что, кроме вида, там вообще ничего хорошего не было, да и стоила она слишком дорого для такой квартиры, то есть деньги брали за вид; но я ее сняла, согласилась на нее. Я вернулась в Монпелье, чтобы организовать мини-переезд. Я думала о Леоноре и повторяла себе: Господи, когда она приедет, то уже не увидит эту мебель, которую я сейчас увожу. Имею ли я право забрать эту вещь, могу ли изъять из ее мира этот предмет? Вот этот торшер? Или тот стол? Она ведь спросит про каждую вещь, что я с ней сделала. Мама успокаивала меня, говорила: выкинь из головы, все это временное, там посмотришь, и если нужно будет вернуться, вернешься.

Она помогала мне, нашла транспортную компанию, предложила приехать в Париж, чтобы помочь с обустройством: весной, перед самым отпуском, я была в таком состоянии, что она и впрямь забеспокоилась и потому теперь хотела сделать все, что в ее силах, чтобы я выбралась из этой ситуации. Если все сводилось к каким-то материальным вещам, то, занимаясь ими, можно было справиться с проблемой, и она обязательно хотела помочь мне. И помогала: именно она пошла в энергетическую компанию, чтобы мне подключили электричество, она же принимала всех этих людей, которых я не выношу, тех, что устанавливают телефон, электриков, водопроводчиков. Год назад в Монпелье у меня была проблема с мастером из телефонной компании, я почувствовала, что он мной манипулирует, он что-то говорил, а я ничего не понимала — только то, что он пытается заставить меня платить, платить и платить, причем больше, чем предполагалось, и я хотела, чтобы он ушел, а он цеплялся, я ему не верила, я хотела, чтоб он сразу же убрался из квартиры, чтоб он немедленно ушел, потому что я чувствовала, как внутри меня зреет и нарастает неодолимое желание убить его, я хотела, чтоб это прекратилось, а он все не уходил, продолжал что-то доказывать, но теперь-то доказательства были совершенно ни при чем, речь шла лишь о том, что этот тип больше не имел права, не должен был оставаться у меня, я хотела, чтобы он ушел, я орала, а он не уходил, я звонила в его компанию, еще куда-то, но все было бесполезно, он продолжал говорить и говорить о своем. И не уходил. Я была вынуждена пойти за соседкой, потому что сама уже не могла даже разговаривать. Я только орала и потому пошла за соседкой, чтобы она втолковала ему, что он обязательно должен уйти. Я ей сказала: нужно всего лишь заставить его уйти, и коротко объяснила ей две-три вещи, две-три причины, в чем проблема и почему нужно, чтобы он сразу же ушел. Он ушел, пригрозив мне штрафами. Я в конце концов заорала ему в лицо: валите отсюда, что вы тут торчите, вы что, не понимаете, что обязаны уйти? Я не хотела, чтобы подобные неприятные ситуации повторялись. Из-за риска, потому что определенный риск в этом был, и потом, я не могла себе этого позволить именно в данный момент, когда приближалось публичное чтение «На холме», 13 сентября, куда я должна явиться спокойной и сконцентрированной, быть полностью в своем тексте, и чтоб ничто не отвлекало, а когда случались подобные истории, мне потом нужно было полдня, чтобы прийти в себя.

Я сейчас пишу в небольшой деревне и как раз слышу с улицы мужской голос, он говорит: да не может такого быть! Все, на этот раз я не выдержу, ну да, на этот раз я сломаюсь! Люди ломаются, куча людей не выдерживает и ломается. Уйма измученных людей. Есть такая книжка Павезе, называется «Ремесло жить», там люди измучены этим ремеслом жить, они больше не выдерживают, не могут. А когда механизм заедает, они ломаются, так вот, я ломалась постоянно, я достигла как раз такой стадии. Мне хотелось заорать на всю улицу: вы что, не понимаете, что все вы лишние? Или же действуйте, делайте что-нибудь, говорите что-то. В конце концов я подписала договор аренды и отправилась в Монпелье, чтобы организовать переезд. Квартиру у Зимнего цирка увели у меня из-под носа — владелица, по ее словам, посчитала, что мне больше подойдет шестнадцатый округ. И потом, она опасалась, что такой человек, как я, может ее подвести, съехав через несколько месяцев, слишком я была хороша, так сказал ее муж. Он ей сказал: она не задержится, она тебя бросит, поменяет округ и снимет квартиру побольше. Мои документы долго оставались в числе первых претендентов, потому что я ей очень нравилась, она именно так мне и сказала: что до меня, то вы, конечно, мне очень нравитесь. Но там была пара, которая сразу заплатила за год вперед, с одной стороны, а с другой стороны, мне скорее подойдет такой район, как площадь Ваграм, где у нее есть квартира, которая должна освободиться через месяц. Выбора у меня не оставалось, и я сняла квартиру с панорамным видом на Пигаль. Там ничего не было, ни хоть каких-нибудь полок, ни обогревателя, но мама помогла мне. Я ходила на репетиции, начала давать интервью, снова стала погружаться в «Покинуть город», чтобы суметь прочитать его фрагменты в большом зале, для семисот человек, включая сто пятьдесят журналистов. Я приехала 23 августа, первое интервью было назначено на 30-е, в воскресенье, в баре «Лютеции»,[6] с Пьером Луи Розинесом из «Ливр эбдо».[7] Я не была с ним знакома. Поиски квартиры были 30-го в самом разгаре, мне совершенно не хотелось давать интервью, но было любопытно, как он выглядит. Весь год он писал обо мне в своем еженедельнике, правда, в издевательском тоне, но ведь все же он интересовался мной. Он был из тех, кто считал меня продуктом раскрутки в СМИ, кто полагал, что все это — чистый пиар, а успех «Инцеста»[8] — искусственно организован, то есть он из тех, кому я действовала на нервы. Но было бесполезно спрашивать у него, почему он так ко мне относится, он и сам этого не понимал. Он написал 3 сентября 1999 года, когда я участвовала в «Культурном бульоне»: «Она говорит значительно лучше, чем пишет, а потом она прочтет одну страничку, ту самую, знаменитую, где клементины». Что было неправдой, я читала другое, а потом он элегантно добавил: «Когда начинается сезон клементинов?» Но я видела, что он еще не составил окончательного мнения, что ему понравился «Покинуть город», Элен сказала, что он был покорён, прочел роман за ночь. Придя на интервью, я нашла, что он совсем неплох для журналиста, похож на южанина, выходца из Средиземноморья, и подумала: ну-ка, ну-ка, такой мог бы мне понравиться. Потому что уже пришло время начинать поиски. Но не более того. Взгляд у него был очень живой, очень цепкий, и меня это привлекало. Но я торопилась на встречу с Лоранс в кафе «Флор», у нее тоже выходила книга. В последующие дни главным было мое публичное чтение, другие ориентиры для меня не существовали, только это теперь имело значение, и мне хотелось исчезнуть. Мое чтение, ах, мое чтение, я готовилась к своему чтению. Я боялась выступления, и страх нарастал. Это продолжалось весь день, потом, за два часа до репетиции, страх отступал, пока я собиралась, ехала в метро, приезжала на место. Страх отпускал меня на время репетиции и вплоть до сна, но назавтра с самого утра все, к сожалению, начиналось снова. Эрве, молодой человек, с которым я познакомилась в конце мая, хотел прийти в театр «На холме» 13-го: он был художником и жил в деревне рядом с Монпелье, он не был великим художником, но и никчемным тоже не был, однако, не будучи все же большим художником, он все время нуждался в ободрении. Только не в открытой поддержке — перенести правду он бы не смог. Он звонил мне. Сообщал, что приедет в Париж. Я всем говорила, что не могу долго разговаривать по телефону, уж больно скверно чувствовала себя из-за того, что мне предстояло. У меня были объяснения, почему я резко обрываю разговор. Я боялась, тряслась от страха, мне хотелось исчезнуть. Не самое подходящее время для телефонных разговоров. Я жила в своей квартире. Только-только въехала. У меня были лишь кровать и кресло, купленные в самом начале. Я поселилась в ней во вторник вечером, кажется, это было 5 сентября. Мне доставили кровать, которую я выбирала несколько часов. Не слишком большую, я сказала продавщице: это для меня одной. Она ответила: никогда не знаешь, вдруг кто-то появится. А я ей: нет, у меня никто не появится. Моей целью было как следует подготовиться к чтению — выспаться, отдохнуть, сделать все, чтобы оно прошло безупречно. Я отвела себе три недели на то, чтобы сконцентрироваться на книге, на чтении, на выходе книги; 22-го я должна была участвовать в «Культурном бульоне», и я себе сказала, что к 15 сентября, или же к 30-му, я свалюсь, брошу все, откажусь от всего и не сделаю больше ни одного усилия. Но до того как полностью предаться отчаянию, мне надо серьезно поднапрячься, и я напрягусь, а потом уже ничего не смогу — это я знала наверняка. Почему? Да просто потому, что больше не останется горючего. Я описывала ситуацию следующим образом: я — и двигатель, и горючее, скоро горючего не останется, и, значит, двигатель заглохнет — с самоснабжением энергией будет покончено. Вообще-то горючего уже и сейчас не было, я извлекала его из неприкосновенного запаса. Который таял на глазах. В настоящее время моим НЗ была та энергия, которую я вложила в «Покинуть город», оттуда я ее и буду черпать, это у меня еще оставалось, но важно использовать запас разумно и в нужный момент, хорошо сконцентрировавшись, сейчас нельзя было разбрасываться. Сейчас не время кого-то клеить или позволить склеить себя, то есть не время связывать себя любовью, которая, по словам Жан-Люка, представляет собой господство, гипноз, игру власти, игру соблазна, а за такими вещами следует изнеможение, и для меня именно это сейчас было самым важным. Не слишком все это интересно. Если в этом и заключается ремесло жить, то мне оно не по силам. Я уже была готова сломаться, все было кончено. Я больше не могла. Я слишком устала; в Гранд-Мот мне удалось слегка снизить дозу лексомила, талассотерапия помогла мне, и теперь нужно было сохранить накопленное. Я должна была научиться сохранять то немногое, что у меня еще есть. Остатки энергии, запасов, горючего. Для двигателя, чтобы заставлять его работать. Я не имела права ничего разбазаривать, нельзя терять ни капли, мне нужно все, все, все, что у меня осталось. Я нуждалась во всем, что у меня осталось от жизни, чтобы донести ее до аудитории, 13-го. Театр «На холме» был моей перспективой, моей единственной перспективой. Ближе к 15 или к 30 октября посмотрим, решим, как быть, когда все начнет стремительно приближаться к нулю. Если 13 сентября среди семисот человек не окажется ТОГО САМОГО, значит, его уже никогда не будет, потому что там-то я выложусь по максимуму. Я отдам в этот день все, что у меня есть, и если кому-то суждено влюбиться в меня, то только в этот день, наверняка среди семисот человек найдется кто-то, кто безумно полюбит меня с первого взгляда, иначе и быть не может, а если этого не случится — все, я полностью меняю свою систему ценностей, потому что следовать ей не будет никакого смысла. Но все-таки, наверное, среди семисот человек в этот день найдется кто-нибудь, я перестану постоянно натыкаться в своей жизни на пустоту, на этот раз кто-нибудь подойдет ко мне, причем не придурок, потому что в этот день я буду излучать такую мощь, что ни один придурок не осмелится приблизиться. Тот, кто приблизится ко мне в этот день — а я действительно надеялась, что кто-нибудь появится, — будет знать, что делать. Вот так я все понимала. На таком именно уровне находилась.