Читать книгу "Письма к утраченной - Иона Грей"

Она позвала громко и уверенно, отнюдь не чувствуя себя уверенной и не узнавая собственного голоса. Никаких интонаций, почти пародийный северный выговор.

– Есть кто-нибудь дома?

Тишина накрыла ее с головой. Внезапно она вспомнила: сунула руку в карман, нашарила дешевую пластиковую зажигалку. Кружок золотистого света был мал, но достаточен, чтобы явить кремовый кафель на стенах; календарь – фото крепости, июль 2009 года; старинный буфет со стеклянными дверцами в верхнем отделении. Прихрамывая, девчонка перемещалась по кухне; боль стиснула ее несчастную лодыжку стальными челюстями.

В следующей комнате она разглядела стол у окна и сервант, на полке которого фарфоровые танцовщицы приседали в реверансах и выполняли пируэты перед невидимой публикой. Огонек высветил узкую лестницу. Девчонка остановилась у нижней ступени, запрокинула голову, снова позвала в темноту – на этот раз тише, будто обращалась к подружке:

– Эй! Кто-нибудь дома?

Ни звука. Сквознячок принес слабую тень старомодных духов, ведь ее голос всколыхнул воздух, застоявшийся за долгие годы. Наверное, надо было подняться на второй этаж и посмотреть, есть ли там кто живой, однако боль в ноге и полнейшая тишина оказались слишком весомыми аргументами против этой затеи.

Больше не щелкая зажигалкой из боязни, что ее засекут с улицы, девчонка проковыляла в гостиную. Шторы были наполовину задернуты, но света фонарей, проникавшего в щель, вполне хватало, чтобы разглядеть продавленный диван у стены. Покрывало было связано крючком, собрано из квадратов несочетающихся оттенков. Девчонка осторожно выглянула в окно. Она боялась увидеть Доджа, но круг света под фонарем не нарушала ни единая тень. Девчонка упала в кресло и вздохнула почти с облегчением.

В доме жил старик. Или старуха. Телевизор громоздкий, до смешного несовременный; у каминной решетки стоит электрический обогреватель. У порога целая гора писем – словно осенняя листва, собранная дворником для сожжения.

Девчонка прохромала обратно в кухню, открыла кран. Трубы захрипели и не сразу выплеснули воду. Девчонка подставила под струю ладони, стала жадно пить. Кто жил здесь? Что стало с этими людьми? Куда они делись – были отправлены в дом престарелых, умерли? Но ведь после смерти хозяина дом избавляют от рухляди, разве нет? По крайней мере так было, когда умерла бабуля. Через неделю после похорон вся бабулина одежда, все ее фотографии, тарелки и кастрюли, а заодно и обширная коллекция фарфоровых поросят и осколки незадавшегося детства самой Джесс были упакованы и распределены по соседям, чтобы муниципалитет мог пустить в дом нового съемщика.

Темнота казалась мшистой на ощупь, сырой. По предплечьям, прикрытым куртейкой из кожзама, побежали мурашки. Что, если хозяин умер здесь, в этом доме; что, если тело не было обнаружено? Некий мазохистский инстинкт, бог весть откуда взявшийся, заставил Джесс нарисовать в воображении картинку: разлагающийся труп на кровати в спальне на втором этаже. Она быстро прогнала видение. Верх взял здравый смысл. Мертвые безобидны, не то что живые. Покойник не расквасит тебе губу, не присвоит твои деньги, не станет сжимать пальцы на твоей шее, пока перед глазами звездочки не запляшут.

Ужасная усталость вдруг навалилась на Джесс, волны от боли в ноге кругами расходились по всему телу, и без того измотанному, выдохшемуся. Она поплелась в гостиную, села на диван, уронила лицо в ладони, стала переваривать события последнего часа.

Черт! Она вломилась в чужой дом. Необитаемый и запущенный, но все-таки чужой. Это серьезно. Это не пакет чипсов стырить в киоске с единственной целью: чтобы тебя не обзывали побирушкой за то, что ешь бесплатные школьные обеды. Нет, вломиться в чужой дом – это преступление из принципиально иной категории.

Зато Джесс удалось сбежать. Она не вернется в квартиру над «Слоном и ладьей», которую делила с Доджем. Она больше не будет терпеть приступы похоти, которые обуревали Доджа после того, как он целый вечер, накачиваясь пивом, пялился на Джесс, им же и наряженную как шлюха, поющую в пабе. Ни нынче вечером, ни завтра, никогда больше она не будет ублажать Доджа. А первым делом, как только заживет нога, Джесс пойдет в секонд-хенд и купит себе приличную одежду. Приличную и теплую. Такую, которая закрывает тело, а не выставляет его напоказ, точно в витрине магазина сниженных цен – мол, налетай, подешевело.

Вся дрожа, она легла навзничь, ногу закинула на спинку дивана, обложилась подушками, которые пропахли сигаретным дымом. Интересно, где сейчас Додж? Бросил поиски, вернулся в квартиру, сидит и ждет, уверенный, что Джесс рано или поздно сама приползет на брюхе? Потому что она в нем нуждается, как он ей внушал; нуждается в его связях, в его умении договариваться и в его деньгах. Потому что без него она кто? Никто. Провинциалка с северным выговором. Что же до голоса, таким обладают тысячи начинающих певичек. И если бы не он, Додж, этот голос вообще бы никто никогда не услышал.

Она стянула с диванной спинки покрывало, закуталась. Тело отяжелело. Внезапно Джесс поняла, что ей совершенно все равно, где Додж. В первый раз за полгода его планы, ощущения и потребности не имели к ней никакого отношения.

Незнакомый дом поглотил ее, заворожил безмолвием. Город шумел где-то далеко-далеко, звуки моторов с мокрых улиц умалились до едва слышных вздохов, стали походить на шорох океанских волн. Джесс смотрела на тени, смотрела – и вдруг начала напевать почти шепотом, чтобы не спугнуть тишину. Мелодия была не из тех, что она совсем недавно исполняла в пабе; мелодия была из прошлого. Колыбельная, которой бабуля убаюкивала маленькую Джесс. Слова позабылись, зато ноты гладили Джесс, как, бывало, бабуля гладила – по спине, по голове, – и скоро Джесс уже не чувствовала себя такой одинокой.

Когда она проснулась, сквозь тонкие шторы проникал свет; кусок неба, видный в проеме, был словно обесцвечен отбеливателем. Джесс повернулась на диване и чуть не вскрикнула. Казалось, некто только и ждал, чтобы она сделала хоть какое-то движение, и, дождавшись, саданул по ноге кузнечным молотом. Джесс замерла, стала, в свою очередь, ждать, пока схлынет волна боли.

За стеной слышались шумы: интервью по радио сменилось музыкой, на соседнем крыльце раздался топот. Джесс села; стиснув зубы, опустила ногу на пол. В промозглой ванной, взгромоздившись на ледяной унитаз, стащила изорванные колготки и осмотрела лодыжку. Не узнала ее: лодыжка отекла и посинела под слоем вчерашней грязи.

Такой модной новинки, как душ, в ванной не было – только глубокая чугунная ванна с заржавленным краном и раковина в углу. Над раковиной помещался шкафчик с зеркальными дверцами. Джесс открыла его, надеясь найти что-нибудь полезное – гель от ушибов или эластичный бинт. Но полочки были заставлены пузырьками и коробочками, более уместными в музее. Блеклые этикетки заявляли о лекарствах прошлой эпохи: «Молочко магнезии», «Каолин», «Микстура от кашля». Среди лекарств на нижней полке обнаружилась помада в золоченом футляре.

Джесс взяла ее, подержала в пальцах, прежде чем снять колпачок и повернуть основание футляра. Помада была красная. Яркий, динамичный алый. Цвет маков, почтовых ящиков и губ кинодив середины прошлого века. Выемка на верхушке алой трубочки, наверное, много сказала бы специалисту о форме рта женщины, что обитала в этом доме. Джесс попыталась представить хозяйку золоченого тюбика и всего дома. Вот она, хозяйка, стоит в ванной (черно-белый плиточный пол, на стенах лепнина). Она уже старая, но, не помня о старости или в пику ей, отчаянно мажет губы алой помадой только для того, чтобы пройтись по магазинам или скоротать вечерок у соседки за игрой в лото. Волна восхищения и любопытства захлестнула Джесс.