Читать книгу "Мозг отправьте по адресу... - Моника Спивак"

Институт мозга обращается ко всем близким и знакомым поэта с просьбой предоставить в его распоряжение все сведения, характеризующие В. Маяковского, а также соответствующие материалы: фото в различные периоды жизни, автографы, рисунки Маяковского, личные письма, записки и другие документы.[7]

Впоследствии о том, что делали «профессора из Института мозга», информировать народ перестали, и плотной завесой тайны оказалась покрыта не только смерть Маяковского, но и судьба его мозга. Многие специалисты безуспешно пытались приподнять эту завесу. Проводивший «журналистское расследование» «тайны гибели Владимира Маяковского» Валентин Скорятин попытался навести справки у тех, кто сегодня работает в Институте мозга. С их слов сообщенные в книге Скорятина сведения скудны и недостоверны:

Исследования института, по мнению новой власти, должны были подкрепить мысль о том, что большевистская идеология является «высшей стадией эволюции человечества». Коллекция и подбиралась в соответствии с этим. В необычной коллекции оказались мозги Куйбышева, Кирова, Горького, Калинина, Сталина…

Как удалось мне выяснить, изъятие «материала» для исследований проводилось не сотрудниками института, да и круг лиц, чьи мозги попадали в лабораторию, определялся отнюдь не учеными мужами. И то, что фамилия Маяковского оказалась в «ряду избранных», верный знак того, что ход трагических событий контролируют всемогущие силы".[8]

Бесспорно здесь лишь одно умозаключение Скорятина: «Понятно, что не каждый покойник удостаивался такой чести. Предметом научных изысканий мог быть мозг лишь определенных знаменитостей…»[9]

В отличие от Владимира Маяковского, первого поэта революции, писатель Андрей Белый (псевдоним Бориса Николаевича Бугаева) не был в большом фаворе у советской власти. Символист, мистик и антропософ, он считался носителем идеологии буржуазной, устаревшей, в лучшем случае – «попутнической». Андрей Белый умер после продолжительной болезни в начале 1934 года.

…В январский суровый вечер 1934 года я зашел в Анатомический музей одной из клиник на Большой Пироговской. Служитель провел меня в большое пустынное помещение. Там на огромном цинковом ложе я увидел смертное тело человека. Это было тем, что осталось от писателя Андрея Белого и – человека, Бориса Николаевича Бугаева.

Иное впечатление: это тело казалось не трупом, а было подобно совершенным созданиям гениального художника античных времен. Но художником была сама Природа, создавшая это совершенное тело, – писал впоследствии Петр Никанорович Зайцев,[10] младший друг и литературный секретарь Андрея Белого. Вместе с женой писателя, Клавдией Николаевной Бугаевой, П.Н. Зайцев дежурил у больничной постели, после делил с ней тяжесть горя, бремя бюрократических и бытовых хлопот. Автор уникальных дневников и воспоминаний,[11] П.Н. Зайцев запечатлел образ Андрея Белого в жизни и, как мы видим, в смерти.

Смерть наступила 8 января 1934 года от паралича дыхательного центра. Это установило вскрытие. 9 января в книге регистрации актов гражданского состояния сделали соответствующую запись. Тогда же, 9 января, в помещении Оргкомитета Союза советских писателей, в доме № 50 по улице Воровского, происходила гражданская панихида. 10 января состоялась кремация, а 16-го была готова урна: "8-гр[анная], сер[ая], мр[аморная], прод[олговатая] писателю т. А. Белому". 18 января урну захоронили на Новодевичьем кладбище.

Казалось бы, все, отныне жизнь и творчество Андрея Белого становятся исключительным достоянием мемуаристов, биографов, критиков. Но нет, сразу же в день смерти интерес к писателю был проявлен со стороны учреждения, весьма далекого от литературы. И этим учреждением опять-таки был Институт мозга: «Тело Андрея Белого очень скоро было перевезено из лечебницы имени Корсакова на Божениновской улице в клинику на Б. Пироговской – для вскрытия… и извлечения мозга…» – продолжал П.Н. Зайцев.

К работе над мемуарами об Андрее Белом П.Н. Зайцев обратился в 50-е годы; помня главное, он упустил некоторые детали происходившего в те печальные январские дни, а может, просто не посчитал нужным о них писать. В его письме, датированном 11 января 1934 года, события трехдневной давности еще свежи в памяти и переживаются с непосредственной остротой:[12]

Его не стало. И с тем большей глубиной и любовью живет он в сознании, в памяти, в сердце. Живет, очищенный, освобожденный от всего преходящего. 6 января я был у него в последний раз, ухаживая за ним, еще живым, с 3 ч. дня до 10 ч. вечера. Говорил с ним, слышал его голос, помогал ему. А 8-го – в понедельник, мне позвонили по телефону о его кончине. Он скончался в 12.30 дня. В два часа я был в клинике. Без слов обнялись с К[лавдией] Н[иколаевной]. Она открыла его лицо. Оно сияло улыбкой и было исполнено света и покоя. Это было лицо Дитяти и Мудреца, отрешенного от всего земного. К.Н. рассказала о его последних минутах. Смерть его было тиха и спокойна. Он умер-уснул. За десять минут до конца он говорил с ней – о свете.

В половине третьего мы проводили его в анатомический зал клиники около Новодевичьего. На другое утро в 10 часов мы с А[лексеем] Сергеевичем][13] были в Анатомическом. Через час проф. Абрикосов,[14] производивший вскрытие, подошел к нам с Т[атьяной] П[авловной][15] и рассказал нам, что они нашли в момент вскрытия. Большая часть сосудов мозга была захвачена склерозом. Был ряд кровоизлияний – первое в Коктебеле[16] и последнее 8 января. Положение было непоправимое. Лечение слишком запоздало. Полтора-два года назад нужно было приняться за серьезное лечение. Удар в Коктебеле, по словам проф. Абрикосова, только ускорил неизбежную развязку. Т.П. подтвердила это, когда мы остались втроем.