Читать книгу "Мы убили их в понедельник - Джон Данн Макдональд"

— Народу было слишком много.

— Нет, Мэри. Я люблю большие вечеринки. Знаешь, на большой вечеринке всегда есть возможность побыть одному. Можно больше увидеть. Я наблюдаю за людьми. Это как хобби. И не нужен бинокль, с которым наблюдают за птицами. Если мне необходимо убить час времени, я сижу на автобусной остановке.

— Может быть, я могу помочь тебе с сортировкой?

— Розоволицый шутник, лет шестидесяти, в бермудах, с голосом политика. Постукивает тебя — или, в другой ситуации, меня — по груди, чтобы подчеркнуть свое мнение. Как только он обнаружил, что я газетчик — или бывший газетчик, или кто я там, к черту, есть, — он зажал меня в углу и произнес речь.

— Ну, это просто, Джек Коннорли. — Она скорчила гримасу.

— Не нравится?

— Думаю, можно сказать, что он хочет быть Главным Республиканцем в графстве, но на самом деле он пятый или шестой в очереди, на мой взгляд. Он пытается уговорить Троя баллотироваться в Комиссию графства.

— Троя?!

Она хихикнула:

— У меня была точно такая же реакция.

— Боже мой, и он собирается?

— Честно говоря, Майк, не знаю. Он не говорит ни да, ни нет.

— Так вот почему Коннорли прожужжал мне все уши о долге гражданина. Придется мне немного поболтать с нашим мальчиком.

— Жена Джека — маленькая темноволосая нервная дама. Она занимается недвижимостью.

— А кто та блондинка на алюминиевых костылях?

— Бет Джордан. В прошлом году ее собрали по кускам. Ее «порше» въехал в грузовик. Никто не надеялся, что она выживет, но теперь считают, что через несколько месяцев она избавится от костылей. Ты заметил шрамы?

— Было слишком темно.

— Она потратила кучу денег на пластические операции.

— Еще один вопрос, Мэри. Парень, который был с твоей дочкой?

— С Дебби Энн? О, это Роб Рэйнс, местный адвокат. Они практически выросли вместе.

— Ты заметила, что адвокаты становятся моложе с каждым годом? Так же как и врачи. Хочешь увидеть специалиста, полного достоинства и мудрости. А вместо этого встречаешь парнишку, похожего на бейсболиста. И когда он смог успеть все это изучить? Был один парень, который лечил Пуговичку…

Сердце сжалось от привычной боли, он замолчал и стал прихлебывать кофе, яростно жуя «трисквит» и разглядывая веселую чайку, которая прогуливалась взад-вперед в десяти футах от них с самоуверенностью городского голубя, поочередно посматривая на него то одним, то другим глазом.

— Ты стараешься держаться непринужденно, но у тебя не получается, — мягко проговорила Мэри.

Майк не мог смотреть на нее.

— Видишь ли, — сказал он, — я вовсе не рассчитываю, что кто-то сможет меня понять. А когда люди пытаются выражать сочувствие — меня это только злит.

— Майк, я хотела, чтобы ты к нам приехал, очень хотела. Мы с Троем мечтали об этом. И я не хочу, чтобы ты думал, будто я ожидаю, что ты должен… петь песни, чтобы заплатить за ужин, развлекать меня, говорить со мной о личном. Но если ты когда-нибудь захочешь поговорить…

Он перебил ее почти раздраженно:

— Я говорил об одном парне, который лечил мою жену. Совсем ребенок на первый взгляд. Но в глазах читался опыт, в том особенном смысле, как это бывает у хороших врачей. И он говорил со мной на равных. Я ценил это. Никакой ерунды о великих тайнах медицины. Он дал мне время взять себя в руки, сказав, что надежды нет никакой. Я никогда не умел лгать ей так, чтобы не попасться, так что она тоже получила это известие и у нее тоже было время собраться внутренне. И до самого конца в этой больнице… ну, как в большом аэропорту, когда рейс задерживают недели на две, и время есть попрощаться по-настоящему, и все не слишком удивлены, когда наконец объявляют посадку.

— Майк, — произнесла она.

Теперь он смог взглянуть на нее и увидеть слезы, стоявшие в ее прекрасных темных глазах, и изобразить фальшивую хемингуэевскую усмешку. Он сказал:

— Вы это бросьте, леди.

— Майк, это пройдет. О, конечно, это всегда будет с тобой, но не так остро.

— Мне все это говорят. Как долго это длилось у тебя?

— Семь лет. Мне было тридцать пять, а Дебби Энн — шестнадцать. У тебя ведь мальчик примерно этого возраста?

— Приблизительно. Мики семнадцать, а Томми пятнадцать. И три года спустя ты вышла замуж за Троя?

— Да. И мы прожили вместе четыре великолепных года.

— А сейчас?

— Я не понимаю, о чем ты.

— Мэри, Мэри. Я знаю этого малого. Я не видел его пять лет. Не превращается ли он в кого-то другого? Я не настолько погружен в собственное горе, чтобы вдруг перестать замечать других людей.

— Это тебя никак не касается. Прости, но это тебя не касается. Ты здесь, потому что ты лучший друг Троя. И потому что для тебя полезно побыть сейчас здесь.

— Ты сказала, что если я когда-нибудь захочу поговорить… О’кей, я готов к разговору.

Она на мгновение разозлилась, потом вдруг улыбнулась:

— Хорошо, Майк.

Именно в этот момент старый автомобиль проехал, дребезжа, с юга вдоль мыса и свернул на дорожку, ведущую к Джеймисонам. Мэри поднялась и прикрыла глаза рукой от солнца.

— Это уже Дюрельда. Оскар привез ее. Она работает полдня по воскресеньям. Мне нужно пойти и объяснить ей, что делать. Воскресенье здесь — непонятный день, Майк. Люди приходят и уходят, сами находят, чем им заняться в доме и на улице. Я абсолютно не исполняю роль хозяйки. Единственный обязательный элемент — это большой шведский стол с завтраком и ленчем около бассейна на веранде, с полудня до трех. Ешь, когда захочется, и сам себе наливай. Знакомься с любым, кто покажется интересным. Когда закончишь, ты не смог бы отнести поднос в коттедж?

— Разумеется.

Она пошла по направлению к дому, задержавшись, чтобы взять полотенце и пляжную сумку со ступенек беседки.

Майк остался один на утреннем солнце, размышляя о второй жене Троя, и о его первой жене, и о том, как всегда бывает заметно, когда у семейной пары что-то не ладится. У этой пары что-то не ладилось, и это могло быть неразрешимой проблемой, а могло быть и временной.

Кофе закончился. Он отнес поднос в коттедж, положил на тумбочку около раковины и вымыл чашки.

Майк еще поплавал, потом лег, подставив себя солнцу, на белое полотенце и стал вспоминать то время, когда он впервые встретил Троя Джеймисона.

Это было в конце 1942 года. Ему было двадцать три, и все волосы у него еще были целы, и в ушах постоянно звенел хинин (в госпитале был и атабрин, но в ограниченном количестве), он был бледен серой бледностью островной войны (в противоположность киношной бронзе Эррола Флинна), на ногах у него было несколько безобразных язв, а на левом бедре отсутствовал кусок плоти размером с персик — высоко, на внешней стороне. Рана была не опасной, но повредила мускулы ровно настолько, что еще три года он слегка прихрамывал.