Читать книгу "Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло - Валерий Подорога"

* * *

«Нам, меньшинству из тогдашнего транспорта, это стало известно вечером того же дня. Я спрашиваю товарищей, которые находятся в лагере дольше, куда мог попасть мой коллега и друг П. „Его отправили на другую сторону?“ „Да“, — отвечаю я. „Тогда ты увидишь его там“, — говорят мне. „Где?“ Рука показывает на расположенную в нескольких стах метрах трубу, из которой в далекое серое польское небо взвиваются жуткие остроконечные языки пламени многометровой высоты, чтобы раствориться в темном облаке дыма. Что это там? „Там, в небе, твой друг“, — грубо отвечают мне. Это говорится как предупреждение»[3].

Движение второе

Серое везде

«Клов слезает со стремянки, делает несколько шагов к окну налево, возвращается за стремянкой, ставит ее под левым окном, взбирается на нее, наставляет телескоп наружу, долго смотрит. Вздрагивает, опускает телескоп, проверяет его, снова смотрит.

Клов. В жизни такого не видывал!

Хамм (встревоженно). Что? Парус? Плавник? Дым?

Клов (всё смотрит). Маяк на мысу.

Хамм (с облегчением). Ух! Он и всегда там был.

Клов (смотрит). От него только часть осталась.

Хамм. Фундамент?

Клов. Да.

Хамм. А что там еще?

Клов (смотрит). Ничего.

Хамм. А чайки?

Клов. Чайки!

Хамм. А горизонт? И на горизонте ничего?

Клов (опускает телескоп, поворачивается к Хамму, в отчаянии). А что тебе надо на горизонте? (Пауза.)

Хамм. Волны! Волны там какие?

Клов. Волны-то? (Наставляет телескоп.) Свинцовые.

Хамм. А солнце?

Клов (смотрит). Нету.

Хамм. Значит, оно садится. Посмотри хорошенько.

Клов (присмотревшись). Ни черта.

Хамм. Значит, уже ночь?

Клов (смотрит). Нет.

Хамм. Так что же там?

Клов (смотрит). Всё серое. (Опускает телескоп, поворачивается к Хамму. Громче.) Серое (пауза. Еще громче.) СЕРОЕ. (Слезает со стремянки, сзади подходит к Хамму и шепчет ему в ухо).

Хамм (подскакивает). Серое! Ты сказал — серое?

Клов. Светло-черное. Везде»[4].

Движение третье

Фуга смерти

Черное молоко рассвета мы пьем его вечерами мы пьем его в полдень и утром мы пьем его ночью пьем и пьем мы роем могилу в воздушном пространстве там тесно не будет В том доме живет господин он играет со змеями пишет он пишет когда стемнеет в Германию о золотые косы твои Маргарита он пишет так и встает перед домом и блещут созвездья он свищет своим волкодавам он высвистывает своих иудеев пусть роют могилу в земле он нам говорит а теперь играйте станцуем

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя утром и в полдень мы пьем вечерами пьем и пьем В том доме живет господин он играет со змеями пишет он пишет когда стемнеет в Германию о золотые косы твои Маргарита пепельные твои Суламифь мы роем могилу в воздушном пространстве там тесно не будет

Он требует глубже врезайте лопату в земные угодья эй там одному а другому играйте и пойте он шарит железо на поясе он им машет глаза у него голубые глубже лопату врезай эй там одному а другому играй не кончай мы танцуем

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем вечерами пьем и пьем в том доме живет господин о твои золотые волосы Маргарита пепельные твои Суламифь он играет со змеями пишет

Он требует слаще играйте мне смерть Смерть это немецкий учитель он требует темней ударяйте по струнам потом вы подыметесь в небо как дым там в облаках вам найдется могила там тесно не будет

Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя в полдень смерть это немецкий учитель мы пьем тебя вечерами и утром пьем и пьем Смерть это немецкий учитель глаза у него голубые он целит свинцовая пуля тебя не упустит он целит отлично в том доме живет человек о золотые косы твои Маргарита он на нас выпускает своих волкодавов он нам дарит могилу в воздушном пространстве он играет со змеями и размышляет Смерть это немецкий учитель золотые косы твои Маргарита пепельные твои Суламифь[5]

* * *

«Как — исчезли? Мертвые: разве у тебя нет памяти, в которой ты сберегаешь их, в которой они остаются для тебя рядом-присутствующими, говорят и молчат, стоят за тебя или против тебя, доказывают свою верность или предают, и ты домогаешься их или стараешься избегать — близких и далеких, рассеянных повсюду, на путях и тропах между далью и близью? Мертвые: разве у тебя нет снов, наведывающихся к тебе ночью и днем, снов, сколачивающих для тебя ковчег, где ты пережидаешь потоп, который выхлестывается из бездн происходящего, языками пожара, красней и красней; а в потоке том плавают тела и тени тел, плавают туловища, головы и уды, тени голов, туловищ и удов, родных и неродных, человеков, недочеловеков и нечеловеков, повешенных, обезглавленных, изуродованных; в нем странствуют призраки задушенных в газовых камерах, ставших пеплом и развеянных по ветру, — сны сколачивают для тебя этот ковчег, и вот уже сам сидишь внутри, пережидая потоп, в безопасности; один глаз вовне, другой обращен вовнутрь, но тот, что смотрел вовне, вдруг отказывается тебе служить, закрывается сам собой, и теперь для другого становится понятным увиденное; обмен взглядами, ты уже не один, вместе с тобой, в безопасности, и те, что прежде были изглажены из памяти, мертвые, твои мертвые? У тебя есть эта память, сберегающая для тебя мертвых, у тебя есть ковчегостроительный сон»[6].