Читать книгу "Фицджеральд - Александр Ливергант"

А еще был молод, обаятелен, успешен; живое воплощение американской мечты. Той самой, что издавна вселяет надежды в американцев, даже самых безнадежных, — и оставляет горький привкус у читателей «Великого Гэтсби» и «Ночь нежна»: «Пусть удача ускользнет сегодня, не беда, завтра мы побежим еще быстрее, еще дальше станем протягивать руки…»[7] Сам же Фицджеральд двигался во встречном направлении: поначалу удача ему благоприятствовала, однако со временем от него ускользнула, бежал он не быстрее, а все медленнее и медленнее.

Когда же выработалась у него «печальная склонность к печали, безотрадная склонность к безотрадности, трагическая склонность к трагизму»? Без чего, по Хемингуэю — да и по нашему Достоевскому, — не может быть большого писателя. «Забудь о своей личной трагедии… необходимо пройти через преисподнюю, чтобы писать по-настоящему», — учил Фицджеральда Хемингуэй. У Фицджеральда, однако, и здесь всё иначе: преисподней он всю жизнь предпочитал «эту сторону рая», личная же трагедия, равно как и трагедия его поколения — «потерянного», по меткому замечанию Гертруды Стайн[8], — не вдохновила, а, наоборот, выбила из колеи. С той лишь разницей, что его сверстники «потерялись» на фронте или придя с фронта, а Фицджеральд — спустя десятилетие.

Так когда же? После того как выпала из жизни Зельда? Или когда не оправдались надежды, которые он связывал со своим любимым детищем — романом «Ночь нежна»? Или когда в конце 1930-х он, чтобы расплатиться с долгами, сменил профессию прозаика на профессию сценариста? Или охватившее его отчаяние совпало по времени с концом «века джаза»? «Века джаза», певцом, кумиром и, как сказали бы лет сорок назад, «типичным представителем» которого он был. Или же затянувшаяся на десятилетие депрессия писателя была результатом не только личных и творческих невзгод, но и экономического кризиса 1929 года? Кризиса, который (процитируем еще раз Бадда Шульберга) «превратил баловней судьбы „веселых 1920-х“ в безработных юнцов и полунищих девиц, повернувшихся к Фицджеральду спиной». Забывших о его существовании.

Глава первая

ЕДИНСТВО ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ

Отец и мать Фрэнсиса Скотта Фицджеральда являли собой полную противоположность. Противоположность во всем: от родословной, воспитания, привычек — до счета в банке, туалетов, образа жизни. В точности как отец и мать Эмори Блейна, первого в череде «романтических эгоистов» Фицджеральда, героя первого романа писателя «По эту сторону рая»[9].

Дед матери Скотта, Филип Фрэнсис Маквиллан, перебравшись вместе с сотней тысяч своих соотечественников в середине позапрошлого века из голодной Ирландии в сытую Америку, начинал скромным приказчиком в магазине готового платья в столице Миннесоты Сент-Поле. Со временем, однако, дослужился — а вернее, доторговался — до оптового посредника, одного из самых богатых коммерсантов города. И после ранней кончины оставил вдове, набожной католичке и домоседке, возившей что не год пятерых детей в Рим к Святому престолу, четырехэтажный дом, который Фицджеральд спустя годы назовет «музеем американской архитектурной несостоятельности». А в придачу к дому — немалое по тем временам состояние: почти 300 тысяч долларов. Плюс прибыльное дело с ежегодным миллионным торговым оборотом, которое исправно кормило — и это несмотря на поголовную непрактичность многочисленных отпрысков — несколько поколений, в том числе и героя этой книги, пока тот не встал на ноги.

Если про родителей матери писателя, ее братьев и сестер известно если не всё, то многое — про родню отца мы знаем мало. Знаем, что прадед Фицджеральда по отцовской линии, Филипп Бартон Ки, был членом конгресса при Томасе Джефферсоне. Что дед Фицджеральда, Майкл Фицджеральд, умер, когда сыну едва минуло два года. Что бабка, Сесилия Аштон Скотт, происходила из родовитой мэрилендской семьи — ее предки были видными деятелями в законодательных колониальных органах. Что тетку отца судили за участие в заговоре, в результате которого был убит Авраам Линкольн; судили и повесили. Сюжет для литератора, согласитесь, заманчивый, но внучатый племянник на него не польстился. Вот, собственно, и всё.

Эдвард Фицджеральд родился в 1853 году неподалеку от Роквилла, штат Мэриленд, и еще мальчишкой открыто симпатизировал конфедератам, хотя было это небезопасно, ведь жил он на территории, контролируемой северянами. И симпатизировал — еще мягко сказано: биограф Фицджеральда Эндрю Тернбулл рассказывает, что девятилетним подростком этот Гекльберри Финн бесстрашно переправлял на лодке через реку лазутчиков-южан. Проучившись три года в Джорджтаунском университете, он, как и Филип Фрэнсис Маквиллан, подался в поисках фортуны на Средний Запад, сначала — в Чикаго, а потом — в Сент-Пол, однако дальше предприятия по производству плетеной мебели не продвинулся; в отрочестве Эдвард был, как видим, куда предприимчивее. В Сент-Поле он с Мэри Маквиллан (а по-домашнему — Молли) и познакомился и в феврале 1890 года, одержав нелегкую победу в многомесячном соперничестве с армейским офицером (засидевшаяся в девицах невеста на выданье была влюбчива и не на шутку увлеклась заезжим капитаном), обручился с богатой наследницей. Имеется в наличии и альтернативная, более романтическая версия их брачного союза, согласно которой вовсе не Эдвард добивался Молли, а Молли — Эдварда и однажды, когда они прогуливались по берегу Миссисипи, Молли уговорила ухажера на себе жениться, заявив, что в противном случае немедля бросится в реку. Вот и женился — не брать же грех на душу. Как бы то ни было, молодые (относительно молодые: ему тридцать семь, ей под тридцать) отправились после свадьбы на юг Франции, где вели безоблачное — и в переносном, и в прямом смысле — существование. И где со временем не раз побывает, и тоже с любимой молодой женой, их знаменитый и довольно беспутный сын. Побывает и будет сорить деньгами, как его родителям, людям не бедным, и не снилось; чему-чему, а умению жить в свое удовольствие Фрэнсис Скотт научится рано.

Со стороны, однако, назвать Молли и Эдварда счастливой парой трудно — уж больно они непохожи друг на друга. А впрочем, считается ведь, что такие пары — и бывают самые счастливые. Она — крупная, нескладная, некрасивая, что, между прочим, говорит в пользу «альтернативной» версии их брака. Всегда неряшливо одета; могла, говорят, появиться в обществе в разных ботинках, в старом, черном на одной ноге, и новом, бежевом — на другой. «Как пугало огородное», — говорили про нее в Сент-Поле. Не лишенный чувства юмора муж однажды невесело пошутил, что Молли «упустила шанс стать красавицей», сын же называл мать «старой крестьянкой» и подсмеивался над тем, как та «величественно обмакивает в кофе длинные рукава». Черты у Молли были и в самом деле какие-то стертые, незапоминающиеся: округлое лицо, большой рот, невыразительные, блеклые серо-зеленые глаза. При этом энергична, упряма, упорна — и в самом деле «крестьянка». «В ней было что-то от земли, — писал Скотт сестре после смерти матери, — что-то неуловимо сильное и властное…» Свое упорство Молли передала сыну — она его упорно воспитывала, а он столь же упорно «воспитываться» не желал: «У нас с матерью не было ничего общего, кроме неукротимого упорства». Коса на камень по мере взросления сына находила все чаще, отношения Скотта с «крестьянкой» не складывались. Эта «крестьянка» вместе с тем была женщиной начитанной, читала решительно всё, что попадало под руку, безо всякого разбора, едва успевала обменивать книги в местной библиотеке. Отличалась — не в пример сестрам (она была старшей в семье) — нравом бойким, неуживчивым, отчасти даже чудаковатым; в отличие от воспитанного мужа, человека мягкого, незаметного, всю жизнь прожившего словно бы в тени жены, могла позволить себе откровенную бестактность. «Всё, что приходит ей в голову, в ту же минуту вылетает изо рта», — в сердцах заметил про нее кто-то из родственников мужа.