Читать книгу "Ветры земные. Книга 2. Сын тумана - Оксана Демченко"

Альбу в городе знают. Великая, любому известная тайна: младший нэрриха приходится учеником покойному сыну тумана, златолюбивому и неугомонному Кортэ. Столь же всеобщий секрет – то, что дон Кортэ здравствует вопреки известию о своей трагической смерти, подверженному надежными свидетелями. Это не удивительно. Кортэ очень, очень опасен в гневе, потому тайна его воскрешения столь глубока, потому дон бессовестно пользуется ею, не прячась. Кортэ, сын тумана – так он сам себя именует – проводит время в столице шумно, а уж сидра пьет более, нежели вообще возможно и во хмелю сей яростный дон драться лезет чаще и упрямее, чем допустимо для самого завзятого повесы.

Зоэ, окончательно отбросив огорчение, решительно дернула названого брата за рукав.

– Аль, как же так: никто не сказал королеве, что Кортэ жив? Это за год-то с лишком?

– Правители щедры на казни тем, кто темные несет им вести… К тому же дон Кортэ и сам не молчит, – чуть помедлив, нэрриха сплел новую рифму, тряхнул головой и добавил иным тоном, игривым. – Болтунам он без разбора языки готов порезать. Всем подряд и неустанно.

– Город немых, – хихикнула Зоэ.

– Берегись его, о Зоэ, и тебя – не пожалеет, – тем же тоном упредил Альба.

– А ты-то спасешь меня?

– Я в первом круге опыта, он в четвертом, – вздохнул нэрриха, снова погладил виуэлу. Как обычно, серьезные слова он не стал наспех рифмовать. – Но это мало что значит. Ты родня мне, а он, если взъестся, не прав. Я тебя спасу. Обязательно.

Дальше, в гору, пошли боковой улочкой, взбираясь по узкому шнуру мостовой, сплошь составленному из веерных полукружий обожженного кирпича. Кладка была старой, местами щербатой, она норовила коварно поймать каблук в щель и нарушить ритм движения. Улочка, впрочем, попалась веселая, она щурилась на путников мелкими лужицами-глазами, серыми в тенях и синими, когда изгиб допускал в колодец стен солнце, щедрое, летнее – готовое расшвыривать без счета звонкую медь бликов.

Влага дождика, короткого, как дурное настроение Зоэ, стремительно сохла. Камни одевались в пыльный бархат, теплели, звучали иначе. Плясунья продолжала выстукивать ритм – почти ровный, но содержащий легкую, едва уловимую особинку: строй стиха, недавно напетого Альбой. Получалось не особенно задорно, даже несколько монотонно. Так удобнее думать, шаг за шагом подбираясь к грустной и трудной правде. Пришло время признать её, но все же не отчаиваться и не прекращать рассуждений.

Позапрошлым летом Зоэ – сирота без родни и средств, вдруг очутилась в столице, при дворе, в милости у самой королевы. Тогда был момент: голова пошла кругом… она показалась себе всемогущей, ну ничуть не менее! Она получила свободу и признание благочинности дара звать ветры, обыкновенно осуждаемого Башней. Она бестрепетно вышла на площадь как плясунья – первый раз в жизни – и перетанцевала взрослую пустотопку, опытную обманщицу, ухватившую свободный ветер за гриву. Справилась вопреки всему… и вот рядом – Альба, сын того ветра, пойманного в силки людской корысти и отпущенного из западни. Он пришел в мир людей по доброй воле, а не по принуждению, как иные нэрриха. И теперь он всегда рядом. Сейчас Аль внимательно осматривает крыши домов и окна, цепким взглядом проверяет каждого встречного и попутного человека. Охраняет сестру. Попробуй пойми, игра это – или всё для него всерьез? Люди аж шарахаются, прищур-то у нэрриха решительный, да и внешность не располагает к неуважению. Альба рослый и широкоплечий, на посторонних смотрит хмуровато и даже исподлобья, изучающе. Радость и теплоту он приберегает для немногих близких друзей…

– Аль, почему ты таскаешь виуэлу в чехле? – Зоэ сморщила нос, спрашивая просто так, чтобы спугнуть тишину.

– Это дар учителя, и она лучшая из всех, что попадали мне в руки, – обрадовался теме Альба, погладил кожух. – Звонкое серебро в её голосе, лунное. Кортэ отдал мне часть души своей, я счастлив… он решил: пусть ученик приласкает заветные струны, сам же ушел, к золоту слух обращая.

– Да уж, рыжий ценит рыжее, – согласилась Зоэ.

Плясунья поглядела на названого брата, запрокинув голову, споткнулась, хихикнула и зашагала дальше, подхваченная под локоть. Странно и вспомнить, что Альба сперва показался чужим, неразговорчивым. Он, как все нэрриха, явился в мир, выйдя на берег моря, и сам тогда едва ли верил, что станет заботиться о незнакомой девчонке, что всерьез примет родство, немыслимое между смертными и ветрами. Для его жизни нет счета лет и нет старости, болезни обойдут его стороной, даже законы страны и веры для нэрриха – вроде и не обязательны… Неукоснительно действует лишь древнее правило: пришедший по доброй воле сын ветра, если он признан своей плясуньей и признает её, дарует надежный мир стране, где поселился. Никто из взрослых нэрриха не поступит в найм к противникам короны Эндэры, если это угрожает спокойствию «колыбели» – так старинные правила именуют долину, приютившую юный ветер.

Старший из живущих ныне нэрриха – сам Оллэ! – признал столицу Эндэры колыбелью и возвестил нерушимость мира аж на всю жизнь Зоэ. Что оставалось делать плясунье? Склонить голову и принять свою роль, протянуть руку совершенно чужому существу и ввести безымянного нэрриха в дом, назвав братом. Учить незнакомца самому простому, с некоторой настороженностью наблюдая, как тот целыми днями сидит, забившись в темный угол, трогает струны подаренной Кортэ виуэлы – этой самой, укутанной сейчас в тройной кожух.

А потом… Когда именно все переменилось, едва ли знает даже Альба. Сплелась ниточка, связала две души, да так плотно, стежок за стежком, сшила в одно целое, что теперь всякий день Зоэ и Альба неразлучны, и по-иному они себя не мыслят. Брат и сестра. Сирота, лишенная дома – и сын ветра, в доме вроде бы не нуждающийся. Но разве отказываются от тепла, от заботы и дружбы?

За зиму Альба официально и окончательно выбрал имя, повзрослел умом и обрел первые навыки жизни в мире людей, а Зоэ рассмотрела сына восточного ветра глубоко, внимательно. Поняла: молчит он, потому что умеет слушать, чужих не впускает сразу в ближний круг, потому что пробует ощутить их настоящее, а не показное, отношение. Альба стал важным и близким, а во вторую зиму уже без запинки, от души, именовался братом. С ним и болтать хорошо, а уж шагать, не размыкая губ и все же ощущая общение и поддержку – вовсе замечательно. Он умеет слушать – и слова, и невысказанное, сокровенное… Знает, что спину Зоэ разогнула, шутить попробовала, а камень беды на её душе не сделался легче.

Что случилось? Почему ветры более не шепчут в ухо внятные слова, почему танец выцвел до жалкой игры, почему вера в себя сделалась тонка и ненадежна, как потраченная временем ткань?

– Аль, я сегодня совсем не слышала ветра, – Зоэ кое-как выдавила, облекла свою боль в слова, но легче не стало. – Может, я больше и не плясунья?

– Ты к себе ужасно строга, привыкла быть лучшей, забыла, что оступаются решительно все. Люди ломают каблуки и даже ноги не потому, что они пустотопы. Так я думаю. Дай себе время, представь, что ты сломала каблук – и просто не танцуй хоть месяц, хорошо?

– Душа у меня ссохлась, – совсем тихо шепнула Зоэ. – Аль, я подлая. Ноттэ меня спас, а я за две зимы напрочь выстудила сердце, забыла, какое у него лицо. Мне надо звать Ноттэ, чтобы его вернуть. Мне следует слушать его ветер! А я важного ничуть не помню. У меня все хорошо: есть ты, Челито, Кортэ, дом, достаток и прочее разное… лучше б я ногу сломала! Не болит душа так, как должно.