Читать книгу "Десять десятилетий - Борис Ефимов"

Реальным училищем называлось в дореволюционное время среднее учебное заведение, в котором в отличие от гимназии не преподавали древних, то есть латинского и греческого, языков (вместо них — немецкий и французский). Предполагалось, что гимназия готовит будущих медиков, педагогов и юристов, в то время как реальное училище выпускало будущих инженеров, строителей, технологов. Впрочем, для нас, учеников, гораздо более существенным и наглядным различием было то, что гимназисты носили форму мышино-серого цвета с синим кантом на фуражке, мы же, реалисты, были одеты в черное сукно с ярко-желтыми кантами. Само собой разумеется, что разницы в обмундировании было вполне достаточно для глубокого и традиционного антагонизма, сопровождавшегося взаимным задиранием и проверенными временем оскорблениями: гимназистов дразнили Синей Говядиной, в то время как реалистам была присвоена кличка — Карандаши. Не обходилось, естественно, и без драк.

Кстати, о нашей ученической форме с ее желтыми кантами и золотыми пуговицами. Пользуясь близостью германской границы, мы ездили с мамой в летнее время на немецкий балтийский курорт Кранц (ныне он входит в состав Калининградской области). При этом требовался, естественно, заграничный паспорт, который отец, уплатив три рубля, получал в полицейском управлении Белостока. Наша полувоенная ученическая форма вызывала у немцев удивление, но буквально изводили местные мальчишки, всячески нас дразня и задирая. Для меня истым мучением было проходить сквозь строй этих озорников, однако Миша был посмелее, и помню, как однажды он, схватив одного из этих мальчишек «за грудки», стал его трясти с криком: «Komm in Amt! Komm in Amt!» («Пойдем в Управу!») После этого мальчишки надолго оставили нас в покое.

Наша белостокская «реалка» была типичным учебным заведением своего времени, насквозь пропитанная мертвящим духом казенщины, бессмысленной муштры и тупой зубрежки. Казарменные нравы, подлинный паноптикум педагогов, представлявших собой, по сути дела, одетых в синие вицмундиры чиновников, маньяков и садистов, среди которых редкими светлыми исключениями были живые люди с умом и сердцем, любящие свое дело и честно старавшиеся передать ученикам свои знания. Таким человеком в нашем училище был словесник — преподаватель русского языка Виктор Иванович Чистяков, которого мы и долгие годы спустя поминали добрым словом. Свою нелюбовь к учителям-мракобесам и скрытый протест против гнетущей казенщины строптивая и озорная ученическая вольница выражала прежде всего присвоением учителям различных обидных кличек. Уже в самом начальном, так называемом приготовительном, классе мы, новички-приготовишки, твердо усвоили, что грозного старика — директора Александра Ефимовича, львиным рыком своим оглашающего коридоры училища, называют Лысый. Долговязый инспектор с черными нафабренными усами на костлявом лице носит кличку Дронг. Развинченный, дергающийся, разговаривающий визгливым фальцетом учитель истории — Паламанец. Плешивый старичок математик в обсыпанном перхотью мундире — Бунька. Преподавательница французского языка — Итка. Далее шли — Прыщ, Буцефал, Гришка и всякие прочие…

Под стать казарменному духу училища были так называемые «потешные», то есть учащиеся, обучаемые маршировке, шагистике, другим премудростям военного строя. На сей предмет в «реалке» появился щеголеватый штабс-капитан Симинский, а при нем его помощник фельдфебель Стеблов, которому немедленно была присвоена кличка Мастибан. С ним связана весьма неприятная история, приключившаяся с моим братом. На перемене ко мне подбежал мой одноклассник Лазаркевич, сын полицейского пристава, и с нескрываемым злорадством сообщил:

— А твоего братца сейчас повели к Лысому. Офицера ударил, с-сука!

Я ужаснулся, не веря своим ушам. Что же оказалось? Во время «потешных» занятий Мастибан побежал к директору с воплем, что Миша его ударил. Достаточно было взглянуть на хрупкую фигуру Миши и на здоровенную тушу Мастибана, чтобы понять всю нелепость этого. Тем не менее Лысый немедленно вызвал к себе Мишу и объявил ему об исключении из училища, что в ту пору было для учеников самым крайним наказанием. Дома я спросил брата, как это вышло, что он ударил Мастибана.

— Ничего я его не ударял, — сказал Миша. — А вышло так: Мастибан подошел ко мне и стал орать, что если я не соблюдаю строя, то нечего носить на носу «пиньсне»! При этом от него так разило сивухой, что я не выдержал и оттолкнул его от себя. Видимо, я попал ему под дых, потому что он вдруг взревел и побежал к Лысому.

Помню, как мама, надев праздничное платье, ходила к Лысому просить за сына, но Лысый был неумолим.

— Извольте знать, сударыня! — орал он. — Что позволил себе ваш сын: он ударил своего учителя, педагога, воспитателя, поставленного государством. Он оскорбил государство. Мнение мое и педагогического совета едино: исключить!

Только после длительных мытарств и хлопот брату была дана возможность держать экзамен экстерном и получить аттестат об окончании среднего образования.

В ту пору я еще, конечно, не понимал подлинной сути этого происшествия, а она была вовсе не в том, что Миша толкнул «педагога» Мастибана. Брат мой принадлежал к бунтарски настроенной в своем большинстве молодежи старших классов, был одним из заводил озорной ученической фронды. Начальство на него давно косилось, подозревая, видимо, что он имеет отношение к ходившим по рукам в старших классах крамольным листовкам. Между прочим, когда, бывало, я спрашивал, что за листки он читает, Миша их поспешно прятал со словами:

— Не суй свой нос. Это тебя не касается.

Моими одноклассниками были главным образом сыновья (тогда было раздельное обучение мальчиков и девочек) людей состоятельных — фабрикантов, купцов, адвокатов и др. И я, откровенно говоря, немного стеснялся скромного социального положения своих родителей. Иногда я ощущал это довольно болезненно. Как-то в городском саду было праздничное гулянье. Родители отпустили меня туда, и мама дала мне на карманные расходы пять копеек. На них можно было тогда купить порцию мороженого или пирожное и стакан газированной воды с сиропом. Мне встретился там мой одноклассник Боря Аш, сын известного в городе врача.

— Тебе дали деньги на расходы? — спросил он. — Сколько?

— Пятнадцать копеек, — подумав, соврал я. — А тебе?

Аш молча показал мне рублевую бумажку. Мы разошлись.

Гулянье в саду продолжалось. Через некоторое время мы снова встретились с Ашем.

— Ну что? Ты уже разменял свой пятак? — не без ехидства спросил он.

Не знаю, каким чудом он догадался о размерах моего капитала, но я почувствовал болезненный укол самолюбия.

Несмотря на скромные достатки нашей семьи, отец покупал нам книги, чаще всего привозил их из Киева, куда ездил по своим делам. Это была преимущественно переводная приключенческая литература — Жюль Верн, Майн Рид, Фенимор Купер, Конан Дойл, Луи Буссенар, Генрик Сенкевич. Надо признаться, что этих писателей я читал запоем и знал их гораздо лучше, чем Толстого, Тургенева, Чехова, Лескова.

А однажды Миша сказал мне с довольным видом:

— Угадай, что у нас скоро появится в доме на букву Э?