Читать книгу "Снежинка - Александр Пиралов"

Кроме женщин Гурген любил генетику, пиво и поговорку «Своего г… не перетаскать», которую, как я полагаю, придумал он сам, но тем не менее выдавал за народную. После двух катастрофических женитьб и устав от перетаскивания своего «г…», он, по его же собственным словам, послал все и всех и уехал в Днепропетровск. Здесь он отдавал свои силы повышению урожайности зерновых и зернобобовых, постепенно дичая, матерея, плесневея и превращаясь в полного мизантропа в своей однокомнатной квартире, полученной от НИИ, где трудился.

Собственно, едва ли не все мужчины в нашем роду были склонны к мизантропии, хотя Гурген был по этой части самой колоритной персоной. Жены убежали от него в связи со склонностью мужа на все смотреть мрачно, поскольку больше всего ждали от жизни радостей и острых ощущений, а Гургена к любителям перченого было никак не отнести. Ему нужна была, как он выразился, «тихая домашняя сволочь, которую сейчас невозможно отыскать, поскольку все тихие домашние сволочи уже давно превратилась в громких».

Тут я готов был с ним, пожалуй, согласиться.

По случаю моего приезда он усмирил свойственную ему прижимистость и разорился на лихача. Я не лишил себя удовольствия высказать ему по этому поводу восхищение. В ответ он что-то буркнул и, взяв обретенную племянницу под руку, чем вызвал мое крайнее неудовольствие, галантно открыл для нее переднюю дверцу такси. Племянница послушно села.

2

Сказать, что мы со Снежинкой были похожи, – равносильно тому, что не сказать ничего. Мы были одним лицом. На трюмо в прихожей, служившим чем-то вроде персонального капища моей жены, были выставлены наши со Снежинкой фотографии в четырехлетием возрасте. Это было еще до того, как все мои снимки дружно повылетали из альбомов, кляссеров, книг, ящиков и прочих хранилищ, и все, кто приходили к нам, видя это поразительное сходство, издавали дружное кудахтанье.

Моя жена изображала по такому делу удовольствие, хотя, будучи по природе болезненно ревнивой, в глубине души была крайне уязвлена жестокостью природы, поскольку знала, что второго ребенка у нее не будет, а потому узурпировала власть на Снежанку, чем, как я полагаю, компенсировала свою уступку по части имени.

Моя жена чем-то напоминала Ребекку из знаменитого романа Дафны дю Морье. Она удивительно тонко умела располагать людей своим анфасом, где сахара было, пожалуй, даже больше, чем нужно, притворной участливостью и набором расхожих, припасенных для каждого подходящего случая фраз, ловко скрывая за этим искусно созданным образом болезненное тщеславие и эгоизм. Я не виню людей, попавших под влияние ее чар. В свое время я сам пал жертвой этих иллюзий, да так, что мне срочно потребовалась помощь невропатолога.

Она служила переводчицей в отделе работы с иностранными специалистами одного из столпов отечественной индустрии, что придавало особый колорит моей семейной жизни. В нашем доме вечно торчали ее товарки, такие же изустные толмачи, в чьих личных делах она была как в родной стихии, старалась принимать в них живейшее участие. Поначалу я списывал эту совершенно не нужную, на мой взгляд, активность, на куриные женские мозги. Но чем глубже я вникал в сей процесс, тем сильнее убеждался в том, что это результат вполне осознанной политики, имеющей цель создать собственную камарилью, где она была бы тонким и единственным кукловодом.

Если на первых порах ее не в меру кипучая деятельность на личных фронтах незамужних переводчиц казалось мне забавной и даже милой, то со временем стала обременительной, а потом и просто кошмарной. Девоньки не только имели свойство дружно терять головы из-за посланцев развивающихся стран социалистической ориентации, но и почитали за долг посвящать в таинства своих сердечных троп душеприказчицу, которая была бесконечно рада за подруг и без конца принимала в нашем доме новоявленных Ромео и Джульетт, тем самым поощряя и стимулируя амуры.

Водевили ставились по одному сценарию.

Действие первое. Наша квартира. Действующие лица: исходящая чувствами подруга, ее молодой кабальеро и мы с женой. Поют Азнавур и Дассен. Пьем за любовь.

Действие второе. Лица те же. Азнавур с Дассеном уже не поют. За любовь, конечно, пьем. Но обстановка напряженная: Ромео возвращается на родину, но клянется вернуться, чтобы забрать любимую к пальмам и Лазурному побережью.

Действие третье. Лиц теперь трое. Джульетта и мы с женой. Вместо фужеров с шампанским – платочки и элениум, а вместо тоста за любовь – возмущенный возглас моей половины: «Какой подлец!..».

Абсолютным чемпионом этого любовного конкура была некая Вика Шуглазова, умудрившаяся одновременно терять голову из-за нескольких посланцев Западного полушария и неизменно грозившая начать пилить себе вены после крушения очередной надежды на пальмы и Лазурное побережье (тогда я даже предположить не мог, какую отвратительную роль она будет играть в моей жизни). Жена, как могла, пыталась уберечь ее от рокового шага, и Вика почему-то неизменно соглашалась с ней. Исключением из правила стала вновь принятая в отдел, а потому неискушенная в таинствах переводческой деятельности Маша Потехина, которая – после того, как объект ее воздыханий без остатка растворился на Карибах – начала копить деньги, чтобы пересечь Атлантику, явиться к нему в дом и при всех дать по морде.

В этой обстановке я все сильнее начал себя чувствовать глупой декорацией, частью антуража, некой безликой персоной, нужной лишь для вида, причем персоной не обязательно со знаком плюс. Глава семейства из «Морали пани Дульской» Габриэли Запольской произносит одну-единственную фразу в течение всей довольно продолжительной пьесы – «А пошли вы все к чертовой матери». Как хорошо я начинал его понимать.

Как-то воротившись с работы и застав привычную сцену – рыдающую Вику и успокаивающую ее жену, я вдруг начал орать, что со всем пониманием отношусь к помощи развивающимся странам и отдаю должное той гигантской работе, которую для этого проводит СЭВ. Однако побочные явления этой созидательной деятельности мне до предела осточертели, и потому еще одна такая мелодрама – и у меня поедет крыша, а это совершенно недопустимо, поскольку я должен кормить семью.

Мне было велено молчать.

И я молчал. Все больше уходил в себя, оставляя ниши только для дочери и Облака, прелестного собачьего ублюдочка, которого однажды подобрал в подворотне под проливным дождем. Нам втроем было неплохо, и мы читали Корнея Чуковского.

Больше всего Снежанка любила «Федорино горе», когда я попеременно изображал Чайник, Утюг и Корыто. Особенно мне удавалась песня Федоры, которую я исполнял, изображая bel canto. Моя жена тотчас же вдавалась в пространные рассуждения об особенностях некоторых мужчин, любящих изображать из себя идиотов, а Снежанка в восторге прыгала по кровати, не обращая внимания на требования матери прекратить скакать.

Бунтарский дух и непокорность нрава она проявляла с ранних годков и, как настоящий игрок, шла до конца, хотя и знала, что может влететь. Влетало, конечно, от матери, мне же каждый шлепок был ударом под дых, а обожавший ее Облако лез под кресло, из-под которого торчал лишь его перепуганный нос.