Читать книгу "Подменыш - Валерий Елманов"

Словом, обоих судьба научила многому, но в первую очередь преподав наглядный урок, как порой изменчива госпожа Фортуна — всего один шаг от Тауэра до короны, от конюха до государя всея Руси, но в то же время всего один шаг отделял Елизавету от топора, а Третьяка, в случае неудачи с заговором, от Лобного места. Совсем рядышком стояли главная королевская тюрьма Англии и Вестминстер[4], поблизости друг от дружки, оказывается, находились деревня Калиновка и роскошные палаты московского Кремля.

Потому оба видели во власти не только то, что она дает, но и то, что она налагает. Лишив их богатства в юности, судьба научила их быть бережливыми в зрелые годы. Оба правили, не полагаясь только на свои собственные силы, но опираясь на мудрых советников, а уж как их звали — окольничий Адашев или граф Лестер, князь Курбский или морд Борлей, отец Сильвестр или секретарь Уолсингем — не суть важно.

Оба никогда не заявляли: «Я так хочу, а значит — так будет!», но стремились исходить из обстоятельств и действовали только в случае, если они благоприятствовали, умея вовремя отступить от задуманного. Оба с внутренней прохладцей относились к вере и религии, хотя прекрасно понимали важную роль церкви и внешне оказывали ей и ее служителям должные знаки уважения.

Оба они, наконец, хранили важную тайну о себе. Только у Третьяка она касалась обстоятельств восхождения его на отцовский престол, а у Елизаветы она была глубоко личного, можно сказать, интимного характера, касающаяся физической особенности ее тела, которую, как она заявила, «не раскроет ни одной даже самой преданной душе».

Может быть, именно потому, находясь за тысячи верст от туманного Альбиона, государь всея Руси инстинктивно почувствовал это внутреннее родство душ, так горячо и гостеприимно встретив появившихся в его державе заморских гостей. Хотя они были посланцами не от Елизаветы, а от ее брата Эдуарда VI, но как знать, как знать…

Впрочем, до этого еще далеко и ни к чему столь ретиво забегать вперед, а лучше поведать о начале правления нового государя, тем более что первые шаги в любом деле всегда самые трудные, а уж при восшествии на престол — тем паче.

Глава 1

НОВАЯ МЕТЛА

Известно — рыба всегда гниет с головы. Коли в голове этой, хоть и украшенной венцом, ветер свистит и руки-советники такие же подберутся, нерадивые да нескладные. Ну, а уж коли она за дело принимается, да умно, то у нее и руки умелые.

Работа по преобразованию велась и до пробуждения Иоанна из спячки — но как бы неприметно. Тем более что сам государь все больше помалкивал. Хотя тайны из нее не делали, но все равно иные прочие ее не замечали.

— Ну что там молодь зеленая дельного может придумать? Забавы все это пустые, — говорили про эту работу умудренные бояре. — Во все это вникать нам не с руки. Мало ли чем там наш государь тешиться удумает. Пусть его».

Оказалось же, что «молодь» годна не для одних забав. Тем более что для последних народец подобрался не сказать, чтоб смирной, но и не шумливый. Те, кто услужливо смеялся, когда очередной котенок или щенок летел вниз с высокого крыльца, куда-то подевались, а пришедшие им на смену, видя перед собой совершенно иного царя, и вели себя с ним по-иному.

В Думе же только покряхтывали да диву давались, выслушивая чуть ли не каждую седмицу ворох того нового, что щедро вываливал на них Иоанн. Перемены поражали, но в то же время возразить им было нельзя — составлены умно и славно.

Немного обижало то, что все они были измышлены не ими, но опять-таки выходило, будто и тут вины государя нет. Ведь предложил же он им поразмышлять — но каждому наособицу, — что потребно изменить в Уложении его великого деда? Предложил. А через месяц-два спросил: «Ну как, бояре? Кто что надумал?»

Отвечать надо, а нечем. Вроде бы и следует кое-что поменять, но как? А он тут же: «Тогда я вам зачту, о чем уже надумано». И опять же неведомо, как себя вести. Иное дело, если это какой-то худородный мыслишку кинул. Ее порвать — не грех, но напротив — во благо, чтоб сам царь понял — не годятся простецы[5] для государственных дел. Не след ему таких к себе подпускать.

А ведь чувствовалась рука худородная, ох как чувствовалась. Ну где это слыхано, чтоб за бесчестье черному горожанину али там пахарю из простых крестьян не деньгу или пяток, а целый рубль платить? Да как подумаешь, что придется самолично, ежели что, целковый в заскорузлую мозолистую руку класть — все в душе переворачивается.

Так ведь мало того. Жене горожанина этого почто за бесчестье платить, да еще не один рубль, а вдвое? И ведь так всем женкам — от низа до самого верха. Получается, что самому боярину цена вдвое ниже, чем его бабе. Да куда ж от такого бечь?!

А что там о судах неправедных понаписано? Это уж и вовсе за живое затрагивало. Нет, оно, конечно, и раньше, еще в Уложении деда этого сопляка было сказано, что кого обвинит боярин не по суду и грамоту правую на него с дьяком даст, то эта грамота не в грамоту, а взятое надобно вернуть. Все так, имелось запрещение.

Но если раньше сказано было, что «боярину и дьяку в том пени[6] нет», то есть даже если уличили тебя, все равно не накажут, то сейчас совсем иное. Сейчас тебя кара минет, только если ты не уличен а том, что посул[7] брал. А коли дознаются, что ты не просто ошибся, но злонамеренно такое учинил — пиши пропало. Тут же на тебя и иск истцов возьмут, и пошлины царские взыщут, да не простые, а втрое, а вдобавок еще и пеню придется уплатить. И опять-таки хитро Иоанн про нее загнул — «что государь укажет». Выходит, сколь ни повелит уплатить, столько и отдай. То же и дьякам посулено. Им хоть и половинная пеня грозит по сравнению с судьей, зато еще и тюрьма, а подьячего, если он, на посул польстившись, самовольно неправду напишет — кнут ждет.

Ну и кто теперь судить станет? А подумал ли этот мальчишка, у которого еще молоко от мамкиной титьки на губах не обсохло, что на Руси испокон веков без посула в суд лучше не суйся и сам он почти как пошлина стал? Как же без него теперь? Почто такое умаление доброй старины?!

Да что там посулы? Они-то еще куда ни шло — сам виноват, коль попался. А вот пошто высокородный боярин должен даже от обычных жалобщиков страдать — тут и вовсе обидно. Ну, подумаешь, выгнал дерзкого в шею, пускай и жалоба его по делу. В конце-то концов судья — боярин, а жалобщик — холоп, так и нечего тут. Ан нет — отныне получалось, что стоит такому случаю дойти до государя, так сразу тем, кто управы не учинят, быть от государя в опале.

За кого?! За смерда?!

А отчего такое недоверие, что боярин — кормленщик даже судить без избранных земством старост и целовальников не вправе? Да что судить, когда даже взять и оковать не в силах!