Читать книгу "Такой я была - Смит Эмбер"

Его дыхание обжигает лицо.

Потом мама трясет передо мной халатом, и ложь, которую даже не пришлось выдумывать, начинает действовать. Она смотрит на меня привычным взглядом – раздраженным: мол, сейчас воскресенье, и у меня нет времени с тобой возиться. Намекает на то, что пора бы мне встать, чтобы она смогла разобраться с этим беспорядком. Теперь я понимаю: никто не собирался ни слушать меня, ни замечать, что со мной что-то произошло, – и он это знал. Он слишком часто приходил к нам домой, чтобы понять, как здесь все устроено.

Пытаюсь встать, не подавая виду, что все кости болят, как сломанные. Заталкиваю трусы под кровать, чтобы мама их не нашла и у нее не возникло вопросов. Беру халат. Принимаю ложь. И глядя на маму, которая срывает с кровати грязные простыни – улики – понимаю, что если сейчас ничего не скажу, то не скажу уже никогда. Потому что он был прав – мне никто никогда не поверит. Ни за что. Никогда.

В ванной я аккуратно снимаю ночнушку и, держа ее на вытянутой руке, выбрасываю в мусорное ведро под раковиной. Поправляю очки и внимательно разглядываю себя в зеркале. На горле несколько бледных отметин в форме его пальцев. Но по сравнению с другими синяками они почти незаметны. На лице синяков нет. Только длинный шрам над левым глазом – это я два года назад упала с велосипеда. Волосы растрепаны чуть больше обычного, но в целом я выгляжу как всегда. Никто ничего не заметит.

Несмотря на то что я докрасна терла кожу мочалкой, наверное думая, что так можно стереть синяки, чувствую я себя по-прежнему грязной. Выйдя из душа, я сразу вижу его. Он сидит за моим кухонным столом в моей гостиной с моим братом, моим отцом и матерью и пьет апельсиновый сок из моего стакана. Его рот касается стакана, из которого мне когда-нибудь тоже придется пить. Вилки, которую вскоре будет никак не отличить от других вилок. Его отпечатки пальцев не только на каждом сантиметре моей кожи, но повсюду – в этом доме, в моей жизни, в моем мире. Весь мир им заражен.

Я с опаской вхожу в гостиную, а Кейлин поднимает голову и хмурится. Он все видит. Я знала, что он сразу поймет. Если кто и должен был понять, так это он, мой старший брат. Если на кого я и могу рассчитывать, так это на него.

– Ты что такая странная? Какая-то вся напряженная, – говорит он. Сразу понял, а все потому, что знает меня лучше, чем я сама себя знаю.

И вот я стою и жду, как же он поступит. Жду, когда он положит вилку и отведет меня в сторону, на задний двор, а там потребует объяснить, что со мной не так. Что произошло. И тогда я расскажу о том, что сделал со мной Кевин, а он в ответ успокоит меня, как обычно, и скажет что-то вроде: не волнуйся, Иди, я с ним разберусь. Он так всегда говорил, когда меня кто-то обижал. А потом бросится в дом и зарежет Кевина его собственным ножом для масла.

Но все происходит не так.

Брат продолжает сидеть за столом и смотреть на меня. А потом на его губах вдруг возникает знакомая усмешка. Так мы улыбаемся, когда вспоминаем шутку, известную только нам двоим. И он ждет, что я отвечу, дам знак или засмеюсь – наверное, думает, что я хочу разыграть наших родителей. Он хочет понять, что я затеяла, но не понимает. Кейлин пожимает плечами, смотрит в тарелку и отрезает большой кусок блинчика. А я стою в коридоре, как замороженная, и чувствую, что пуля еще глубже вонзается в живот.

– Нет, правда, ты чего глаза так вытаращила? – говорит он с набитым ртом знакомым мне подтрунивающим тоном, за годы отработанным до совершенства: мол, ты самая тупая в мире сестра.

А Кевин – тот даже не смотрит на меня. Ни угрожающих взглядов, ни предупредительных жестов – ничего. Как будто ничего и не случилось. С тем же холодным равнодушием, что и всегда. Словно я для него по-прежнему придурковатая младшая сестричка Кейлина с растрепанными волосами и веснушками, ботанка-девятиклассница, которая играет в дурацком оркестре и вечно тащится позади со своим кларнетом. Только вот я уже не такая. Я точно не хочу быть такой. Наивной дурочкой, которая позволила сделать с собой такое.

– Ну же, Минни-мышка, – говорит папа. Минни-мышка – мое прозвище, потому что я такая тихая. Он окидывает жестом еду за столом. – Садись. А то все остынет.

И вот я стою перед ними – девочка-мышка в сползающих на нос очках с погнутой оправой, беспомощная перед четырьмя парами глаз, которые ждут, когда же я начну играть свою роль – стою и наконец начинаю понимать, зачем это все. Я понимаю, что предыдущие четырнадцать лет были всего лишь генеральной репетицией; все это время я готовилась к тому, чтобы теперь замолчать навсегда. Почти касаясь губами моих губ, Кевин шептал: «Чтобы ни звука». Прошлой ночью это был приказ, команда, а сейчас это реальность.

Я поправляю очки. А потом с уханьем в животе, похожим на страх перед выходом на сцену, медленно и осторожно начинаю двигаться. Пытаясь притвориться, что все части моего тела внутри и снаружи не болят и не пульсируют, я сажусь рядом с Кевином, как делала много раз во время наших семейных завтраков. Ведь мы считали его частью семьи – сколько раз мама это повторяла? Мы всегда были ему рады. Всегда.

После завтрака дом затихает. Кейлин и Кевин уходят играть в баскетбол с приятелями из школьной команды. Папа отправляется в строительный магазин за каким-то особым ключом, без которого не прикрутишь новую душевую насадку – его рождественский подарок маме. А мама в своей комнате подписывает новогодние открытки.

Я же сижу в гостиной и смотрю в окно.

Разноцветная рождественская гирлянда на гараже судорожно мигает в сером утреннем свете. Небо занавесили многослойные облака; оно словно давит на меня. Громадный сдувшийся Санта-Клаус на заснеженной соседской лужайке раскачивается взад-вперед, танцуя свой медленный зловещий танец зомби. Я словно очутилась в фильме «Волшебник страны Оз» – в той сцене, где все из черно-белого становится цветным. Только у меня наоборот. Всю жизнь я думала, что мир вокруг цветной, а на самом деле он оказался черно-белым. Теперь я это вижу.

– Ты в порядке, Иди? – В гостиную со стопкой конвертов в руках вдруг входит мама.

Я пожимаю плечами, но, кажется, она даже не замечает этого.

Мимо знака «стоп» на углу проезжает машина; водитель даже не смотрит, переходит ли кто-нибудь улицу. Говорят, что большинство людей попадают в автомобильные аварии в радиусе менее полутора километров от дома. Наверное, потому, что все кажется таким знакомым и ты просто теряешь бдительность. Не замечаешь, что что-то вдруг изменилось, что-то не так. Не видишь опасность. Наверное, со мной произошло то же самое.

– Знаешь, что мне кажется? – произносит мама тоном, каким начала разговаривать со мной с тех пор, как Кейлин летом уехал в колледж. – Ты злишься на брата, потому что он проводит с тобой слишком мало времени. – Не дожидаясь моих возражений, она продолжает говорить. Чтобы я не успела сказать ей, что на самом деле это она злится, что сын так мало времени проводит дома. – Я знаю, тебе хочется, чтобы вы провели каникулы только вдвоем, как раньше. Но он взрослеет. Вы оба взрослеете. И он теперь в колледже, Иди.