Читать книгу "Иди сюда, парень! - Тамерлан Тадтаев"

* * *

Эти перебивы и перемены (тока – крови, например) чрезвычайно быстрые (или короткие), так что кажется, почти одновременные: все сразу, здесь и сейчас. Герой почти распадается. Или – лучше – совмещает в себе нескольких, объединенных именем. Двоится и троится. Не удивительно, что однажды у него и появляется двойник. Младший брат, который, оказывается, и есть писатель, пишет верлибры, а главный герой их приписывает себе – в рассказе «Полиэтиленовый город». (О легкой смене имени мы говорили.) Мир войны – ненадежный, неустойчивый, переменный. И эту переменность носит и воплощает в себе (оттого он так войне и подходит) главный герой.

* * *

Атмосфера в этих рассказах: странное сочетание беспечности и трагизма. Это сочетание создает настойчивое ощущение обреченности. Трагизм почти вынесен за пределы персонажей. Трагично и страшно – то, что случается с ними, а сами они почти играют в войну. Поэтому, когда с героем случается сердечный приступ, то его товарищ очень естественно думает, что тот дурачится. И разыгрывают смерть (в обоих смыслах этого слова). В рассказе «Сын» от «первого лица» описывается гибель героя. Сначала они забавляются с приятелем, задирают друг друга, потом героя убивает (причем сам он этого еще не понимает, продолжая прежнюю игру), его оплакивает мать, его хоронят… (И эта смена полудетской игры смертью происходит, на удивление, легко и небрежно. И сама смерть усваивает черты игры и фарса: сбежавший хирург, бросающий героя с распоротым животом.) Так он оказывается на стороне мертвых, вместе с ними, там, где ему и положено быть. (В одном из рассказов герой обращается к своим командирам со своеобразным плачем: почему они уходят, а его, своего солдата, оставляют здесь.)

* * *

Война – время театральности, фарсовости, игры.

* * *

Прежде всего, зрелище. Поэтому герой (и его автор) то любуется вспышками выстрелов, то смеется над увиденным. (Полем сражения под Шенграбеном любовался Лев Толстой. Там, конечно, это был более грандиозный и с участием более многочисленной массовки спектакль.)

* * *

В рассказах чрезвычайно много комичного. Точнее – смешным здесь может оказаться все: нелепая поза трупа, забавно пригибающийся под пулями или прикорнувший за камнем, спрятавшийся новичок (а с него слетает шляпа), трясущийся от страха и падающий со стула заложник, пьяный охранник, принимающий пленного за воплощение Иисуса Христа, собственная смерть, задыхающийся немолодой усталый ополченец… Среди всех трупов и преувеличенных жестокостей автор настойчиво вспоминает (ищет в памяти) комичное, почти карикатурное. Смех на войне – особая тема. Конечно, смех тут и самозащита. Но и подчеркивает ужасы войны, ее абсурдность, противоестественность: нарушение законов человеческого сознания; нормальные реакции словно бы отменены. Или заснули в герое. Но иногда просыпаются. И тогда герой плачет.

* * *

Война – время преувеличений, гротеска.

* * *

Особенность этих «рассказов о войне» – то, с какой легкостью в них убивают (у человека невоевавшего это почти не укладывается в сознании). Справляющего малую нужду у стены соседа, прохожего, который, возможно, враг… Во вьющемся рассказе «Неформал» на нескольких страницах стремительно сменяются убийства: а убил b, потом c, d и e, потом f убил а, почти библейское перечисление; круг замкнулся. Убийство здесь становится обязательным, востребованным актом, пропуском в общее действо. «Убить!» – об этом мечтает не один персонаж, это как акт инициации. И как всякая инициация приобретает характер зловещего праздника. Война празднична – то есть разбужены самые древние, почти первобытные представления. Поэтому так неоднозначно отношение к мародерству. Точнее – существует два мародерства: тех, кто избегает войны (трусы), такие безусловно презираются, и участников войны, в таком случае это их традиционная законная добыча.

* * *

И вот в этом участии в общем праздничном действе много притягательного. (Психологическое основание того, что люди воюют.) Героя постоянно охватывает восторг, вытесняющий и страх, и сожаления. Страх возвращается, когда упоение проходит.

* * *

Жанр этих рассказов больше всего напоминает плутовской. Это плутовские рассказы о войне. Поэтому здесь так много обмана и воровства, плутней разного рода, в которых персонажи соперничают: кто сплутует лучше. А также много простодушия в этих свидетельствах, непосредственности. Плут, рассказывающий о своих проделках, непременно должен быть простодушен, почти наивен. Иначе он будет обыкновенным мошенником или уголовником. А он хвастается своими предприятиями, бахвалится. Причем характер проделки принимает любое самое опасное и грозное предприятие. Не зря герой действует то один, то вдвоем или втроем: это их собственное предприятие. «Своя» война – в обоих смыслах этого слова: по-своему, очень индивидуально воспринятая и переданная, и «своя» – потому что война тут идет (самым парадоксальным образом) в одиночку или узкой дружеской компанией.

* * *

Впрочем, компании здесь очень неустойчивые, ненадежные, как и все остальное: в любой момент могут распасться, а друзья разойтись или стать врагами. Эта война (а война – странная, полугражданская, между соседями), на удивление, стирает и эту границу: между другом и врагом. Поэтому можно обняться с недавним противником (и вновь разойтись «по своим») и застрелить недавнего соратника.

* * *

А еще больше здесь россказней (что тоже обыкновенно для плутовских жанров). Это типичные солдатские побасенки, похожие во все времена, призванные показать смекалку, удачливость, отвагу или решительность их героев. Россказни и воплощают (или оформляют) проделки. Нерассказанная, неизвестная проделка как бы не существует. «Военные рассказы» сродни «охотничьим» или «рыбацким»: любая самая реальная история обрастает массой выдуманных подробностей и преувеличений. Но разница в том, что на войне действительно может произойти все, что угодно. (Это «измененный мир».) Стирается и граница между обыкновенным и чудесным. И долговязый пленный, проповедующий примирение, действительно вполне мог быть Иисусом.

* * *

Война – время лжи.

* * *

И не потому, что на ней много лгут (хотя и это бывает), а потому, что создает общую атмосферу недоверия. Невероятное событие для того, кто в нем не участвовал или не присутствовал при нем, кажется сомнительным. Сама раздвоенность этому способствует: любая история может оказаться как выдумкой, так и правдой. Герои не верят друг другу, а потом – вдруг – самый нелепый сюжет находит подтверждение. В этом и коренится мифология войны. Так происходит с возобновляющимся сюжетом с курицей: рассказы «История с курицей», «Мой друг Черо». В первом герой рассказывает о странном и случайном выстреле: он попадает в глаз курице. Во втором пересказывает эту бывальщину другу, а тот поднимает его на смех. Но рассказ-то начинается с лихой истории самого Черо (о том, как он добыл пистолет), в которую главный герой верит. Это-то его и обижает больше всего (а ведь я ему поверил). В дальнейшем история с курицей подтверждается. А история с пистолетом?