Читать книгу "Хаос на пороге - Хью Хауи"

Если пороху не хватает, списывай на человеческий фактор: виноват, не учел наклон оси Сатурна и время восхода Венеры, не распознал знамения, уж простите. Со скрипом, но прокатит, – всё лучше, чем хлебать баланду; а если считаешь, что нет «жизни вечной» хуже, чем «пожизненное», ищи себе другое дело. Сработаешь чисто – и к тому времени, как озверевшая толпа, вооруженная вилами и факелами, примется выламывать двери, ты уже будешь на другом конце света прожигать их накопленные тяжким трудом денежки.

Если, конечно, предположить, что все идет, как надо.

Сам-то я люблю соломки подстелить, предусмотреть худший вариант развития событий и оставить лазейку на случай, если что-то пойдет не так. Никогда не рассчитывал на то, что все пойдет как надо.

Знамения – фигня на постном масле. Кто только не «читал» знамения: Нострадамус, Иисус Христос, Джим Джонс, Мартин Лютер, цивилизация майя, прохиндеи всех мастей, от Коттона Мейзера до дядюшки Сэма. Все они знатно облажались. И тут появляюсь я. Как тут не вспомнить про бесконечное число обезьян, которые рано или поздно напечатают «Гамлета», да?

Зовите меня Уилл.

* * *

Хилари привезла пацана через пять дней после того, как я огласил пророчество, за девять месяцев до апокалипсиса. Дети как раз установили над алтарем плоский телеэкран, на котором мигали цифры обратного отсчета, как напоминание о неумолимом конце. Девять месяцев – подходящий срок, достаточно долгий, чтобы довести панику до кипения и опустошить кошельки без опасений получить пулю в лоб, и достаточно короткий, чтобы утешать сереньких и простоватых Детей Авраама без подспудного желания их передушить. Но когда заявилась Хилари, я призадумался насчет сроков. И не только потому, что она вздумала спихнуть мне этого тощего, как сушеная треска, десятилетку, прежде чем отправиться на поиски более злачных угодий.

Вот уже лет пять я зовусь Авраам Уолш. Настоящее мое имя вам ни к чему. До этого меня звали Авраам Кливер, а еще раньше, когда Хилари решила расплеваться с родителями и связалась со мной, бродячим проповедником, – Авраамом Брейди. И если после десяти лет, трех фамилий и двенадцати штатов меня смогла разыскать эта больная на всю голову, то кто знает, сколько полицейских, вчерашних прихожан, сопливых детишек и разъяренных отцов с дробовиками наперевес у меня на хвосте?

Добрых три года в Питтстауне дело шло, как по маслу. «Дети Авраама» – около сорока семей – не без подмоги кающегося грешника и местного царька Кларка Джефри разжились церквушкой, парочкой домов и частным особняком с крытым бассейном. Как ни хотел Кларк Джефри пробиться в рай и задобрить Бога за двадцать лет хищений и кувырканий с проститутками, а все ж его благочестия не хватало на то, чтобы растрясти мошну или переписать на отца Авраама немного землицы. Занимай и ссужай – в этом весь Кларк. Жертвуют идиоты.

Мы не стремились пополнять наши ряды: прозелитизм только привлекает лишнее внимание. Никаких вычурных нарядов и танцев с кимвалами на улицах, – пустые понты. И никакой полигамии, иначе шумихи не оберешься. Тем более что меня лично жизнь научила: одна жена – это на одну больше, чем требуется. Дети оказались кроткой и смирной паствой, но я бы вконец уморился разыгрывать из себя божьего агнца, чтобы продолжать их стричь, если бы не дорогие простыни, крытый бассейн и ванна с джакузи. Всяко лучше, чем горбатиться на дядю, особенно когда до пенсии осталось восемь месяцев и двадцать шесть дней. И тут заявляется Хилари Как-Бишь-Ее с плодом моих, очевидно, чресел, Судный день на мою голову.

– Да что я вообще знаю о детях? – сказал я.

– У тебя столько Детей, отец Авраам! Одним больше, одним меньше.

И она уставилась на меня своим фирменным взглядом, широко распахнув наивные глаза, в уголках которых притаилась насмешка. За это я и держал ее при себе, хоть она с самого начала всё просекла и могла запросто натравить на меня своего папашу с дружками. В двадцать пять лет она выглядела на пятнадцать; спустя десять лет мало кто поверит, что ей под сорок. Несмотря на загрубевшую от солнца кожу, раздавшуюся талию и темный пушок над верхней губой, в Хилари оставалась толика сексуальной привлекательности – так бывшая стриптизерша, упрятавшая кружевные стринги в дальний ящик, сохраняет волнующую манеру двигаться, от которой поневоле сглатываешь слюну и ждешь, когда же начнется самое интересное.

– Ты смеешься?

– Наловчишься, – ответила она. – Может быть.

Я сделал отчаянную попытку.

– Послушай, он же твой сын! А если не наловчусь?

– Лучше уж ты, чем мои родители. Кто угодно, кроме меня.

Пацан молчал. Мы сидели у меня в кабинете. Хилари устроилась на кожаном диване, с хозяйским видом закинув ноги на дизайнерское кресло. Из губ свисала сигарета, которую Хилари наверняка потушит о тиковый подлокотник, навсегда оставив крохотную метку: «Здесь была Хилари». И я бы простил ей, но она собиралась оставить здесь не только это.

Пацан стоял навытяжку, сцепив руки, как в церкви, и тупо пялился в пространство перед собой, хотя в кабинете было на что поглазеть: хотя бы на титановый сейф и мини-алтарь с моим портретом (больше волос, меньше морщин) в массивной золотой раме. За дверью, в задрапированной велюровыми занавесями комнате, ожидали Дети, обратившись в слух. Может, опасались, что меня застрелят, а может, затаив дыхание, надеялись, что сама Пресвятая Дева Мария с младенцем-переростком решила навестить наш вертеп накануне Апокалипсиса. Между тем «младенец» глазел на нас остекленевшим взглядом, как на незнакомцев, лениво перекидывающихся в картишки. Будто не понимал, что на кону его судьба. Мать готова спихнуть его на попечение какого-то седовласого мужика атлетического телосложения – сто отжиманий каждое утро с тех самых пор, как обзавелся волосами на лобке, и не собираюсь бросать, пока мой агрегат не откажет, уж будьте уверены – который, оказывается, его давно утраченный папаша, а пацан и ухом не ведет.

Я даже позавидовал тому неведению, в котором он прожил десять лет. Нет ничего лучше темного экрана: заполняй его самыми невероятными, надуманными или несуразными фантазиями, и никто тебе слова не скажет. Вместо фигуры отца – небылицы про папочку-космонавта, затерявшегося на Луне, или папочку-агента ЦРУ, который зачищает богом забытую пустыню от мин. Можешь представлять себе, будто в твоих венах течет кровь героя, а в генах зашифрована сила Ахилла и дерзость Одиссея. Как тут не разочароваться, столкнувшись лицом к лицу с реальностью? Променять высокий штиль на генетический эквивалент дешевого комикса? Я знал, что, глядя на меня, он, как в кривом зеркале, видит собственное отражение, – поздравляю, вот такая жизнь тебя ждет – а я, глядя на него, морщился при мысли о том, что было и что будет.

Его волосы хоть и прикрывали лоб, но уже предательски сдавали позиции. Пройдет еще лет двадцать, прежде чем этот крючковатый нос и косо посаженные глаза превратят его в картину позднего Пикассо, но тенденция намечалась. В свое время у меня была точь-в-точь такая копна соломенных волос; сколько осыпалось с макушки, столько прибавилось в ноздрях и ушах. Закон сохранения вещества в действии. Надо быть слепым, чтоб не признать в этом пацаненке свое чадо. А ему надо быть малолетним идиотом, чтоб видеть во мне образцового папашу. Однако пацан не выглядел разочарованным. Он вообще никаким не выглядел. Я даже испугался, а ну как пацан аутист. Господи Иисусе, мало того, что у меня, оказывается, сын есть, так он еще и с присвистом.