Читать книгу "«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский"

И третья закономерность, которая особенно выпукло выступает в этой книге: мы любим свое прошлое или будущее, а настоящее игнорируем. И Высоцкий поет нам про то, какими мы были (во время войны или в детстве) – и какими будем. Настоящего у нас нет. Большинство мемуаристов вспоминают Высоцкого в молодости, другие помнят о том, как уже при жизни сознавали его величие и ждали канонизации, – и почти никто не помнит, каким он, собственно, был. Есть образ студента Школы-студии, набрасывающего первые песни, и образ-памятник – монумент его посмертной славы, скажу даже, что и культа. Но вот повседневности как бы вовсе не было: Высоцкого любили как бы посмертно. Все понимали, что – гений; и что гения этого обязательно назовут несправедливо замученным. Иногда возникает чувство, что многие из эпитафий, написанных в июле-августе 1980 года, готовились заранее. Но вот реального Высоцкого – с его пристрастиями и страстями, читательскими и зрительскими вкусами – не запомнил почти никто. Мелочи есть – облика нет. На своих гениев мы смотрим ретроспективно. А интересно-то именно знать о том, как человек жил, справлялся с жизнью; как он работал, искал сюжет, сомневался ли он в себе… Этого мы почти не видим – и не потому, что он был скрытен, а потому что памятник интересует современников больше, чем живой и ошибающийся человек. Мы увидим в этой книге Высоцкого-певца – того, кто поет уже готовое, – но почти не увидим Высоцкого-творца. Может, понять и проследить этот творческий процесс не всякому по плечу, а может, в России действительно важен не процесс, а результат. Может, поэтому у нас так эксплуатируют пятьдесят хитов Высоцкого, но почти не знают серьезных, глубоких, «лабораторных» песен – сочинявшихся не для публики, а для себя, не для концертов, а для узкого круга, для личного роста. Он, впрочем, и сам пел их неохотно.

Книга эта придумана и составлена другом, одноклассником и в каком-то смысле «учителем» Высоцкого – он показал ему первые гитарные аккорды. Игорь Кохановский, чьи песни тоже поет несколько поколений, – «Бабье лето», «Это наш с тобой секрет», «Суженый-ряженый», – свои серьезные стихи и поэмы сумел напечатать лишь недавно, до этого его знали как журналиста и песенника. Он проделал титаническую многолетнюю работу, опрашивая друзей Высоцкого, актеров, режиссеров, поэтов, звукооператоров, старателей, журналистов; он собирал любые мелочи, связанные с его именем, – не для того, чтобы примазаться к славе, а чтобы приблизиться к пониманию феномена Высоцкого-человека. Для того, чтобы вы прочли эту книгу.

Когда-то Аникст закончил статью о «Гамлете» словами «оставаться человеком, всегда и во всем человеком». Пафос этой книги, написанной об одном из лучших Гамлетов мирового театра (да и спектаклей такого уровня в мире было раз и обчелся), – в ином: быть человеком сегодня уже недостаточно. Поднимись над человеческим, поставь себя в условия нечеловеческих напряжений и сверхчеловеческих требований – и вокруг тебя спасутся многие.

Игорь КОХАНОВСКИЙ[1]
Серебряные струны

Влезли ко мне в душу, рвут ее на части,Только б не порвали серебряные струны!

Владимир Высоцкий

Когда 1 сентября 1952 года я вошел в свой класс 8 «В», то увидел много «новеньких», вернее тех, кто и раньше учился в нашей школе, но в других, параллельных седьмых классах (которых, между прочим, было аж семь – результат очень высокой рождаемости 1937–1938 годов, когда «жить стало лучше, жить стало веселей»). Тогда многие после «семилетки» поступали в техникумы, поэтому количество восьмых классов в школе уменьшилось, и в результате переформирования я оказался с Володей Высоцким в одном классе. То ли потому, что мы с ним действительно чем-то внешне похожи, или по какой-то иной, необъяснимой причине, но мы сразу же нашли друг друга и сели за одну парту. Так началась наша дружба.

До сих пор меня не оставляет чувство горечи. Господи, думаю, как же он рано ушел… Как несказанно жаль, что при жизни он не познал даже намека на то официальное признание, которое пришло только после его кончины («они ценить умеют только мертвых»). И хотя еще при жизни его популярность и слава были всенародными, ему не хватало «газетно-телевизионного» тому подтверждения.

Сегодня этих подтверждений, как говорится, хоть отбавляй. Это прекрасно – но мне непонятно, зачем так упорно стараются надеть на него личину трагичности. Да, судьба его трагична уже одним ранним его уходом. Всевозможные запреты на публикацию и концерты, естественно, омрачали его будни. Но это не значит, что он превратился в человека угрюмого и мрачного, эдакое воплощение тщетности бытия. Нет и еще раз нет. Ибо более веселого, остроумного, фонтанирующего всякими шутками-прибаутками человека мне лично не довелось встретить. И не надо забывать, что он был Актер, и это, по-моему, – главное в нем. Актер по своей природе и, как говорится, до мозга костей. Игра была его стихией, его истинной натурой. Именно с игр или, как он любил говорить, «оригинальности ради, забавы для» началась его песенная стезя. Вначале как очередная затея, придуманная только для того, чтобы встречи «нашего тесного круга», в который «не каждый попадал», были веселее и разнообразнее. Лишь много позже из игры выросло явление, о котором споры не утихают и сегодня. Вообще же Володя был слишком сам в себе, внешняя открытость, распахнутость и доступность служили лишь щитом для всего сокровенного, очень личного, а потому и свято оберегаемого. И надо было действительно, как говорится, пуд соли (и не один) съесть с ним вместе (а наши жизни двадцать лет шли тесно бок о бок и только где-то с 1973 года стали расходиться в стороны), чтобы узнать его настоящего.

Литературой, и в особенности поэзией, мы увлеклись в десятом классе. Узнав от учительницы о существовании Велимира Хлебникова (помню, нас совершенно потрясла строчка «Русь, ты вся – поцелуй на морозе»), Игоря Северянина, Николая Гумилева, мы стали ходить в читальный зал Библиотеки им. В.И.Ленина, брать книги этих поэтов, что-то выписывать, заучивать. (Недавно моя сестра среди старых вещей случайно обнаружила тетрадь, где аккуратным ученическим почерком переписан почти весь сборник Игоря Северянина «Громокипящий кубок».)

Больше всего нас интересовали неожиданные образы, метафоры или сравнения. Так, скажем, строчки «В Шампанское лилию! Шампанского в лилию» или «…золото с кружев, с розоватых брабантских манжет» вызывали и восторг, и удивление, и бесконечные, вероятно очень наивные, рассуждения. Помню поразившие нас пять строк Северянина:

В двадцать лет он так нашустрил:проституток всех осестрил,астры звездил, звезды астрил,погреба перереестрил.Оставалось только – выстрел.

Однажды Володя принес в школу тоненький сборник Саши Черного, и нам так понравилось стихотворение «Обстановочка», что мы тут же накропали что-то в подражание: «Я сжимаю тебя, обожая, жар желанья зажегся в груди…»

Потом как-то на несколько дней к нам попала книжечка стихов Гумилева, из которой мы кое-что выучили, в частности «Капитанов» и «Рабочего», а когда Володя где-то достал сборник рассказов Бабеля (хочу заметить, это 1954 год, упомянутые авторы фактически под запретом), мы, очарованные одесскими рассказами, стали говорить «языком» Бени Крика и Фроима Грача, к месту и не к месту вставляя «потому что у вас на носу очки, а в душе осень», «пусть вас не волнует этих глупостей» и т. д. и т. п. Спустя много лет я понял, как много из всего прочитанного и заученного в то время отозвалось в песнях Володи. Гумилевский «изысканный жираф», к примеру, стал прототипом «героя» песни «В желтой жаркой Африке…», а бабелевская строчка из «Смерти Долгушова»: «Пропадаем, – воскликнул я, охваченный гибельным восторгом, – пропадаем, отец!» – это же «чую с гибельным восторгом» из шедевра «Кони привередливые». Но всё это будет потом. Тогда же действительно «мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони», а увлечение словесностью подталкивало на робкие попытки сочинять что-то самим.