Читать книгу "Счастливо, Ивушкин! - Ирина Токмакова"

Дождаться маму? А зачем? Это ведь она сказала: "Ты хоть Фильке не говори". "Не говори…" А что — "не говори"? Что они уезжают в этот проклятый город, он знает. Что — "не говори"? Про Лушу? Куда, куда они собираются ее девать?

На дворе что-то брякнуло. Может, Луша, пытаясь урезонить надоедливых мух, задела копытом стену?

Ивушкин поспешил во двор. Дверь скрипнула. Луша скосила на Ивушкина большой лиловый глаз, передернула серой в светлых пятнышках шкурой, махнула хвостом, спросила, позабыв поздороваться:

— Сегодня купаемся, Ивушкин?

Потом заметила, что с ним что-то происходит.

— Ты что не такой? Что случилось?

— Случилось.

— Что?

— Беда, вот что.

— Какая?

Луша спросила спокойно, точно он просто ей сообщил, что к ним залетала бабочка.

— Ну мы же переезжаем в город!

— Почему ты кричишь? Переедем, и все.

Ивушкин мучился ужасно. Он не знал, как сказать, чтобы сразу не огорчить, не обидеть Лушу.

— Луш, но ты ведь лошадь.

— Да ну? — притворно удивилась Луша. — Вот новость-то!

Ивушкин даже и не улыбнулся.

— Лошади в городе не бывают, — сказал он уныло.

— А кто бывает?

— Машины Легковые и грузовики. УАЗы, МАЗы, КамАЗы.

— Да будет тебе, таких и слов нет.

— Есть. Это марки машин.

— Ты смотри!

— Луш, ладно тебе, ведь не до шуток.

— Ивушкин, я не понимаю. Ты объясни.

Деваться было некуда. Пришлось объяснять.

Луша сразу посерьезнела, погрустнела. Два года вместе. Она так привязалась к Ивушкиным. Любила возить Ивана Филипповича в поле, пастись тихонько у обочины, пока он распекал младшего агронома и бригадира, а уж как она любила Ивушкина!

Ивушкин был легкий, почти невесомый! Они вместе неслись через луг и влетали в Меру, там, где пологий бережок и маленькая золотистая песчаная отмель. Мера взрывалась брызгами, в каждой капельке отражались сразу и луговые цветы, и солнышко, и прибрежные ракитовые кусты, от этого капельки речной воды делались разноцветными, и на душе у обоих становилось весело, легко и разноцветно.

А зимой! Ивушкин насыпал Луше овса, садился рядом на маленькую скамеечку, которая осталась от прежних жильцов, — хозяйка, сидя на этой скамеечке, доила Ромашку — корову. Ивушкин усаживался на скамеечку, и они с Лушей беседовали…

А что же теперь получается? Вся семья уедет в город, где эти "разы, двазы, мазы", а она останется одна — голодная, холодная, печальная и никем не любимая? Брошенная?

"Так не бывает, — думала Луша. — Разве своих бросают?" Что-то во всем этом не было похоже на правду, что-то кололось и царапалось в голове, или в душе, или где уж там — неизвестно, где-то внутри. Не вязалось, не верилось. Но Ивушкин объяснил все складно, и выходило все так.

Ах, не надо было Ивушкину просыпаться и слушать разговор! Тогда бы не получилось столько разных тревог.

Впрочем, тогда не получилось бы и сказки, которую пережили Ивушкин и Луша. А у кого в детстве не бывает сказки, тот вырастает сухим, колючим человеком, и люди об него ушибаются, как о лежащий на дороге камень, и укалываются, как о лист осота.

Забегая вперед, я вам скажу: Ивушкин вырастет хорошим человеком. Добрым, душевным, понимающим. Может быть, и оттого, что в детстве у него была Луша и с ними обоими случилась сказка.

Потому что дальше было так.

Глава вторая

ВИХРОНИЙ

— Ивушкин, ты думаешь, в этом нет никакой ошибки? Они уедут? Тебя возьмут, а меня нет?

— Ну, я же слышал! Ты понимаешь?

— Но они хорошие. Они твои папа и мама. Папа и мама не бывают плохими.

— Луш. Я не сказал, что они плохие. Только они не все понимают. Они — взрослые.

— Значит, я тебя больше никогда не увижу, так, что ли?

Ивушкин не ревел только потому, что ревой он не был. Внутри у него все плакало и всхлипывало по-девчачьи. Он молчал, бессмысленно уставившись взглядом в пол. По полу полз муравей, пытаясь утащить соломину в четыре его собственных роста. Куда он ее волок? В лес? В лес…

— Луша, — сказал Ивушкин каким-то севшим, с хрипотцой голосом, ничего другого не остается. Нам надо убежать.

— Как это? Куда?

— Так. Уйдем. В Синий лес, например.

— Ты думаешь, так будет правильно?

Правильно — неправильно, для Ивушкина в тот момент это никакого значения не имело. Он не хотел — впрочем, что я! — просто не мог расстаться с Лушей, ее надо было срочно, быстро спасти от этого страшного слова "списали". Больше ни одна мысль не помещалась у Ивушкина в голове. А уж правильно ли он поступает и даже как ему здорово за это влетит, он не думал, не думал он и о том, как мама будет тревожиться, когда, вернувшись, не обнаружит его дома. Забыл, а впрочем, должно быть, никогда толком и не знал, как обмирает мамино сердце, когда она теряет из виду своего ребенка, как волнуется папа, когда сын бродит неизвестно где. Хотя, может, и меньше, чем мама, потому что чувствует, что сын — мужчина, что просто так, ни с того ни с сего, не пропадет.

Ивушкин когда-нибудь сообразит, что заставлять волноваться других людей не годится. Он узнает, что это называется эгоизмом. Все поймет и постарается так не поступать.

Но это будет потом. А пока что в тот день, первого августа, когда будильник с электрической батарейкой внутри показывает без четверти двенадцать и тихонечко тикает и тикает, Ивушкин окончательно принимает решение.

— Пошли!

— Хорошо. Пошли. — Луша вздохнула длинным, печальным, протяжным вздохом: — Ффухх!

И вот они уже идут через главную усадьбу в Худяках к проселку, в сторону Синего леса.

В Худяках народу на улице мало. Им попались навстречу только две старые-престарые бабушки да совсем маленький мальчонка.

Этим решительно не было никакого дела до того, куда Ивушкин ведет среди дня старую Лушу. Может, в Угольки на кузню, может, в Синий лес за волнушками…

Пыль на дороге пахла тепло и уютно. В ней аккуратно отпечатывались Лушины копыта и кеды Ивушкина. Над головами проносились деревенские ласточки, которые по дурной привычке всегда выбирают самое неподходящее место для игры в догонялки и ни на кого не обращают внимания.

Луша и Ивушкин миновали поле, покрытое кучами соломы, похожими на отдыхающих львов.

"Пресс-подборщик здесь не работал", — отметил про себя Ивушкин и тут же про это забыл.