Читать книгу "Фотограф - Татьяна Тиховская"

Таким образом, парижское кафе было и прибежищем от непогоды, и постоянным местом общения, и средством от одиночества.

Ален был одинок. Одинок по нескольким причинам, хотя хватило бы и одной. Очень рано он лишился матери. Она умерла молодой, успев, однако, научить Алена своему родному языку, монотонным арабским песням и непреодолимой тоске по собственной родине – Алжиру.

Ален никогда там не был. Но по рассказам матери он хорошо представлял себе и многочисленную африканскую родню, и тысячелетиями не меняющийся вид Сахары, и буквально облепленные цветами деревья и кустарники оазисов, и необъятные гроздья фиников на самой верхушке высоченных пальм.

Отец Алена тоску по умершей жене решил лечить на чужбине, завербовавшись в одно из подразделений зуавов [2]. Его ждала служба в колониях под беспощадным солнцем Африки, нечеловеческие условия жизни и непомерные порции абсента, которыми он, как и все легионеры, пытался заглушить тоску по дому. Успел ли он пожалеть о своем опрометчивом решении? Неизвестно. Его жизнь оборвала обычная для тех мест малярия.

Ален остался на попечении бабушки и дедушки. Те с самого начала не одобряли брак сына с арабкой. И внук, даже после смерти сына, не стал желанным. Поэтому, выделив ему крохотную ренту и отдав в бездетную крестьянскую семью, о нем благополучно забыли.

Любящая мать при рождении сына выбрала ему имя «Ален» – красавец. Со временем оно стало не только неуместным, но даже звучало насмешкой. У Алена был мощный, как у деда, торс, но непропорционально узкие бедра и тоненькие ножки. Это уже в отца. Он был невысокого роста, тщедушный. Цвет кожи гораздо темнее, чем обычно бывает даже у арабов. Голова походила на треугольник – широкий лоб с шапкой жестких курчавых волос резко сужался к скошенному безвольному подбородку. Ален был далеко не красавец. Но с этим мужчине вполне можно бы смириться, если б не базедова болезнь.

Ни Ален, ни приемные родители не сразу догадались о недуге. Худобу мальчика, его некоторую меланхоличность объясняли тоской по родителям. Но когда у Алена непомерно выкатились глаза, стали отекать веки, сомнениям места не осталось – мальчик был неизлечимо болен. Врач приписал в течение нескольких лет пить горькую настойку из золы сожженных морских губок, ведь она содержит йод. Да, болезнь удалось приостановить, но уродство осталось навсегда.

Первую оплеуху по мужскому самолюбию Ален получил в пятнадцать лет – и урок запомнил на всю жизнь.

В их деревне кузнец сам растил дочку. За неимением сына, она частенько помогала, чем могла, отцу и со временем имела, как для девушки, недюжинную физическую силу. А вот насчет ее умственных способностей такого не скажешь. Девочка была если и не дурочкой, то, по крайней мере, до крайности наивной. Ее очень рано развившиеся женские формы, естественно, притягивали взгляды всех местных парней. Поначалу за переходящие границу дозволенного ухаживания ребята получали достаточно болезненные затрещины. Однако со временем девица сообразила, что за то богатство, которым она так мало дорожила, можно получить лишнюю ленточку, лакомство или несколько сантимов. И мало осталось деревенских парней, не обласканных местной Мессалиной. Апартаменты для приема клиентов располагались в сарайчике на сеновале, где девушка любила подремать в самое жаркое время дня.

Застенчивый Ален, наслушавшись хвастливых рассказов своих друзей об их мужских подвигах, тоже решился купить себе порцию женской ласки. За достаточно длинный период сомнений у него скопилась целая горсть мелких монет, среди которых случайно затесалась даже одна достоинством в два франка.

Однажды, зажав в потном кулаке накопленные деньги, Ален несмело приоткрыл скрипучую дверь на сеновал. Девушка спала, разморенная полуденным зноем. Ален замер, не в силах отвести взгляда от крутых бедер, обтянутых дешевым линялым ситцем.

Неизвестно, что разбудило девушку: обжигающий взгляд юноши или ползущая мошка, но она проснулась.

– Тебе чего? – спросила девушка сонным голосом.

Ален, не в силах произнести ни слова, подошел поближе и разжал ладонь с мелочью. Несколько монеток свалились на пол.

Девушка сфокусировала сонный взгляд на лице Алена, а потом принялась хохотать. Когда она выдохлась от смеха, с пренебрежением произнесла:

– Что, и ты туда же? А в зеркало не догадался на себя посмотреть? Ты же урод!

Ален опешил. Рука непроизвольно опустилась, монетки попадали на землю. Одна монетка в 2 сантима прилипла к вспотевшей ладони. Ален этого даже не заметил. Он как слепой выскочил из сарая и побежал к реке. Нет, он не собирался утопиться! Просто хотел уйти подальше от чужих глаз, чтобы никто не видел его пролившихся от жгучего стыда обильных слез.

К чести девушки следует заметить, что она никому ничего не рассказала. Возможно, не из-за излишней щепетильности, а просто потому, что для нее этот эпизод не представлял интереса. Как бы там ни было, деревенская молодежь, отнюдь не отличающаяся деликатностью, не начала дразнить Алена. Но он впервые всерьез задумался о своей внешности. Когда никто не видел, он подолгу стоял перед тусклым зеркалом, пытаясь понять, почему его отвергли. И только с этого времени Ален понял, что его внешность может вызывать у окружающих отвращение.

Вместе с этим открытием у Алена обострилось желание жениться на милой доброй девушке, завести семью, иметь много детей. Он понимал: ему необходимо, что называется, встать на ноги.

Нельзя сказать, что приемные родители плохо относились к Алену. Но он был хилым, болезненным. И выполнять обычную для крестьянина повседневную работу ему оказалось не под силу. Поэтому, достигнув совершеннолетия, Ален попрощался с приютившим его домом и отправился в Париж.

2

Париж начала ХХ века напоминал волчок. От центра по спирали располагались благополучные округа, заселенные состоятельными буржуа, способными заплатить немалую плату за право жить в новых красивых домах.

Неизвестно, что больше подвигло власти Франции кардинально перестроить Париж: прокатившаяся Европой эпидемия холеры или участившиеся демократические революции. По иронии судьбы эти события произошли чуть ли не в один год. Но как бы там ни было, средневековый перенаселенный Париж со смрадными сточными канавами исчез, а появился новый Париж – образец для других европейских столиц.

С легкой руки Жоржа Османа [3]на смену узким и живописным улочкам пришли широкие бульвары и площади современного города. Старые лачуги были безжалостно снесены, новые доходные дома заселили государственные служащие высоких рангов, старшие офицеры, дворянство, а осевшая гуща из бедноты теперь жалась к окраинам и пригородам, где жизнь была несравненно дешевле парижской.