Читать книгу "Зомби - Роберт Альберт Блох"

А затем ее язык заставил его позабыть обо всех своих амбициях, и каждая клетка его тела задрожала от возбуждения. Диана была небольшой актрисой, но все же обладала кое-какими исполнительскими способностями. Безупречная техника, безукоризненно рассчитанное время. Инстинкт или опыт подсказывали ей, когда именно нужно ускорить ритм и довести процесс до благополучной развязки.

Когда все было кончено, ему захотелось поаплодировать ей.

Разумеется, все актеры, занятые в постановке Кэлловэя «Двенадцатая ночь», знали об их интрижке. Иногда они обменивались ехидными замечаниями, если актриса и режиссер одновременно опаздывали на репетицию или если она появлялась с довольным видом, а его щеки пылали. Терри пытался уговорить любовницу согнать с лица это предательское выражение, делавшее ее похожей на кошку, объевшуюся сметаной, но она не умела как следует притворяться. Забавно, если вспомнить о ее профессии.

Однако Ла Дюваль, как упорно продолжал называть ее Эдвард, и не нуждалась в актерских талантах — она была знаменитостью. Наплевать, что она произносила строки Шекспира, как «Гайавату», — «бу-бу-бу!». Наплевать, что ее познания в психологии были весьма сомнительны, логика — ошибочна, а воображение — бедно. Наплевать, что ее понятия о поэзии были так же убоги, как и понятия о нравственности. Она была звездой, а в бизнесе это главное.

Этого у нее нельзя было отнять; ее имя означало деньги. Афиши театра «Элизиум» возвещали о ее притязаниях на славу жирными трехдюймовыми буквами, черным по желтому:

«Диана Дюваль, звезда телесериала „Дитя любви“».

«Дитя любви». Наверное, самая худшая мыльная опера из всех появлявшихся на британских экранах за всю историю этого жанра. Два часа в неделю неправдоподобные персонажи мямлили отупляющие диалоги, в результате чего эта жвачка постоянно пребывала на первом месте в рейтингах, а актеры почти мгновенно превратились в ярких звезд на телевизионном небосклоне, усыпанном фальшивыми бриллиантами. И среди них ослепительнее всех блистала Диана Дюваль.

Возможно, она и не была рождена играть классиков, но, видит бог, она служила хорошим средством пополнения театральной кассы. А в наши дни, когда театры почти опустели, единственное, что имеет значение, — это число зрителей в зале.

Кэлловэй заставил себя смириться с мыслью, что его «Двенадцатая ночь» получается не вполне академической. Он утешал себя надеждой: если постановка будет иметь успех — а с Дианой в роли Виолы наверняка так и случится, — она, возможно, откроет перед ним кое-какие двери в Вест-Энде. А кроме того, работа с бесконечно обожавшей его, бесконечно требовательной мисс Д. Дюваль определенно имела свои приятные стороны.

Кэлловэй натянул саржевые брюки и посмотрел на любовницу. Она улыбалась ему этой своей непосредственной улыбкой, той самой, которой пользовалась в сцене с письмом. Выражение Лица Номер Пять в репертуаре Дюваль где-то между Девическим и Материнским.

Он ответил на эту улыбку одной из своих гримас — скупым любящим взглядом, который на расстоянии ярда мог сойти за искренний. Потом взглянул на часы:

— Боже, мы опаздываем, дорогая.

Диана облизала губы. Неужели ей действительно так нравится этот вкус?

— Тогда я пойду поправлю волосы, — сказала она, поднимаясь и бросая взгляд в высокое зеркало возле душа.

— Давай.

— Тебе было хорошо?

— Как никогда, — ответил он, слегка поцеловал ее в нос и оставил трудиться над начесом.

По пути на сцену Терри заглянул в мужскую гримерную, чтобы привести в порядок одежду и смочить горящие щеки холодной водой. После секса у него на лице, шее и груди выступали красные пятна. Наклонившись, чтобы умыться, Кэлловэй взглянул на свое отражение в зеркале, висевшем над раковиной. После тридцати шести лет сопротивления времени он начал сдавать. Он больше не годился на роли юношей. Под глазами появились отчетливо видные мешки, не имевшие никакого отношения к бессоннице, на лбу и у рта пролегли морщинки. Ангел исчез; невоздержанность оставила ясные следы на этом лице. Невоздержанность в сексе, в выпивке, в амбициях; злоба высоко метящего честолюбца, множество раз упускавшего «тот самый» шанс. «Как бы я сейчас выглядел, — подумал он горько, — если бы когда-то удовольствовался судьбой ничтожества, работающего в никому не известном репертуарном театре с гарантированными десятью поклонниками каждый вечер и обожающего Брехта? Наверное, лицо у меня сейчас было бы гладким, как зад младенца, — большинство актеров в рядовых театрах так выглядят. Никчемные, довольные собой, овцы несчастные».

«Ну что ж, ты сам платишь деньги и сам делаешь выбор», — сказал себе Терри и бросил последний взгляд на изможденного херувима в зеркале. Зеркало напомнило ему о том, что, несмотря на гусиные лапки, женщины все еще без ума от него, и он отправился навстречу испытаниям и треволнениям третьего акта.

На сцене разгорелся жаркий спор. Плотник, рабочий по имени Джейк, соорудил две живые изгороди для сада Оливии. Их еще предстояло покрыть листьями, но выглядели они весьма впечатляюще — тянулись вдоль сцены до самого задника, где еще нужно было изобразить остальную часть сада. Никакой символической ерунды. Сад — это сад: зеленая трава, синее небо. В Северном Бирмингеме зрители представляли себе декорации именно так, и Терри разделял их простые вкусы.

— Терри, дорогой.

Эдди Каннингем, подхватив его под локоть, потащил в самую гущу драки.

— В чем проблема?

— Терри, милый мой, ты же не собираешься оставлять здесь эти гребаные (слово легко слетело у него с языка: гребаные) изгороди. Скажи дяде Эдди, что ты это не серьезно, пока у меня не началась истерика. — Эдди указал на злополучное сооружение. — Я хочу сказать, ты только посмотри на них. — При этих словах в воздухе просвистел плевок.

— Так в чем проблема? — повторил Терри.

— Проблема? Они мешают, дорогой, мешают. Подумай об этом. Мы репетировали эту сцену, где я прыгаю вверх-вниз, словно мартовский заяц. Вверх справа, вниз слева, но у меня ничего не получится, если мне не обойти сцену сзади. Эти гре-ба-ны-е штуки стоят вплотную к заднику!

— Иначе нельзя, Эдди, нарушится иллюзия.

— Тем не менее мне там не пройти, Терри. Ты должен меня понять. — Он обратился к остальным людям на сцене: плотникам, двум техникам и трем актерам. — Я хочу сказать — у меня просто времени на это не будет.

— Эдди, мы их отодвинем.

— В самом деле?

Это лишило его главного аргумента.

— Ну ладно. А как насчет крокета?

— Мы это уберем.

— Всю эту сцену с молотками для крокета? Эту вульгарную штуку?

— Да, это все придется убрать. Извини, я об этом сразу не подумал. У меня заскок какой-то случился.

Эдди передернулся:

— Как хорошо, дорогой, что подобные заскоки у тебя бывают редко…