Читать книгу "Пределы неоднозначности - Мария Введенская"

С трудом отлепившись от двери, Чарли нырнула стрелой под кровать, и уже через мгновение снова давила спиной на дверь, прижимая к груди отцовскую бейсбольную биту, оставшуюся ей в наследство вместе с этим домом. У него имелась и винтовка, но Чарли давным-давно отгрузила ее на чердак, поскольку совершенно не умела пользоваться, ругая себя за это сейчас. Страх отуплял, но доминирующим чувством всё же оказалась ярость, которая никогда не подводила Чарли, не впутывала ее в неприятности, если, конечно, не была слепой. Пару раз она серьезно срывалась на людей, которых клинически не переваривала, но всегда очень жалела об этом впоследствии.

Протиснувшись тенью в прорезь дверного проема, и мертвой хваткой сжимая биту, она на цыпочках двинулась по направлению к кухне. Дом был небольшим, но уютным, и там имелось достаточно места, где можно спрятаться. Голос был так близко. Чарли могла поклясться, что его владелец стоял прямо за спиной, и не иначе как. Но когда она выбегала, то никого не увидела. Значит, он поджидал ее в столовой.

Она кралась вдоль стены, стараясь сохранять хладнокровие. Хотя какое там! Сердце колотилось, словно заживо погребенное, прокатываясь эхом во всех соседних домах. Раздражающий стук в висках не давал сосредоточиться.

А, может, это телевизор?! – вдруг подумала Чарли с заметным облегчением. Взял, да и включился сам по себе. Такое ведь бывает? У нее даже имелась подобная запись в блокноте.

Но это был не телевизор, потому что Чарли почти приблизилась к кухне, но ничего не услышала. Дыша так, словно пробежала кросс, она вошла внутрь, передвигаясь шажочками-миллиметрами. Дверь в столовую оставалась приоткрытой, но не настолько, чтобы увидеть всё помещение. Ноги тряслись, суставы скрипели, потные ладони с силой обхватили биту, но едва ее удерживали. Вена проступила на лбу от напряжения. И в тот самый момент, когда Чарли, испуганно глядя в проем на столовую, подумала, что сказанное всё-таки ей почудилось, голос за спиной уверенно произнес:

– Присядь-ка, девочка, нам надо поговорить.

Чарли взвизгнула, уронив биту, и резко развернулась.

Чарли и чудеса

Как понять того, кто не понимает себя сам? Кто никогда не бывает одинаков? Кто не знает, чего от себя ждать?

За несколько часов до инцидента с рыбой Чарли сидела в уютной гостиной и выслушивала своего последнего на этой неделе клиента. Она словно застыла в медленном солнечном свете, который окутывал ее ореолом благодати, и пыталась понять сидящего в мягком кресле человека. Этот черноволосый доходяга с вечно опущенными вниз глазами был явно болен…. Какой, к черту, психоаналитик?! Его уже давно пора под белые ручки да в мягкие палаты. Он всё говорил, говорил, а ее глаза сосредоточенно смотрели в ответ… но на самом деле Чарли уже давно потеряла всякую связь с этим местом в прекрасный и по-прежнему знойный июльский пятничный вечерок. Все нормальные люди уже давно спешат к своим близким по мощеным дорожкам увязающего города или на встречу с друзьями. И Чарли увязала вместе с ним, расплывалась в миллионах ленивых пылинок, тонула в хороводе бессвязных мыслей. Она пыталась сопротивляться, пыталась сконцентрироваться на человеке изо всех сил, потому что, возможно, именно сейчас он говорил, что взорвет этот мир ну, скажем, в грядущую среду. В глазах Чарли, увлеченной этой мыслью, даже несколько раз мелькнула искра сознания. Но натиск ленивой истомы желеобразного летнего небытия оказался слишком силен, и она сдалась.

Лицо черноволосого подвижного человека неминуемо раздвоилось, а через пару секунд и вовсе растаяло на фоне безликих тянучих мыслей. Ее работой почти всегда было слушать – вот она и слушала, но только не его. Нет, не сегодня…. Она слушала знойный июльский пятничный вечер, настроившись на пустоту, как будто знала, что рано или поздно та обретет смысл и форму, пробиваясь через помехи. Чарли смотрела на раздвоенного человека и иногда даже морщила лоб, изображая крайнее напряжение и заинтересованность, но за этой маской давным-давно уже никого не было. Забавно, но иногда ей казалось, что когда она просит Бога о чем-нибудь, то за его маской тоже никого нет.

Не всегда, конечно, но бывают такие просьбы, вроде бы, совершенно безобидные, но в то же время очень важные, и которые никогда никто не услышит… никогда не предварит в жизнь. В таких ситуациях люди обычно занимаются самообманом, говоря себе – ещё не время. Но старики на смертном одре, влачившие свои безымянные надежды всю жизнь, знают ответ. Потому что жили они долго, каждый свой день таща за собой свои дурацкие надежды и несбыточные мечты. Сначала те походили на десяток консервных банок, привязанных по-идиотски к ноге. Потом годам к сорока они превратились в гири, оставляя глубокие борозды, которые видно всем. К шестидесяти они и вовсе ожили, превратившись в стаю бешеных собак с оскаленными пастями и вытаращенными глазами, которые рвали этих стариков в разные стороны с присущим безумием: кто назад, кто вперед, кто вправо, кто влево. Они стали нападать на хозяина, который превратился в Горгону, ужасные змеи на голове которой, вдруг решили заняться самоедством. Некуда бежать, потому что они всегда с тобой. Они часть тебя. И вот, лет через десять-двадцать ты лежишь, хлопая блеклыми удивленными глазами на своих близких или на голые стены… а может, и не удивленными. Скорей всего нет. Годы удивления давным-давно канули, и осталась пустота. Та, которая никогда не обретет смысл или форму, потому что совсем скоро наступит действительно конец. Никаких больше иллюзий, никаких больше бешеных псов. Их нет… и гирь, тем более. Всё исчезло. Пух… нету. Разбежались искать других дураков и фантазеров. А то, что когда-то было цепями, их удерживающими, превратилось в моток грязных, засаленных руками нитей. Они больше не имеют никакой силы. Так… болтаются несуразно, словно ты – брошенная в мусор марионетка. Хотя нет, одна ниточка всё еще слабо подергивается, на конце которой привязана самая последняя надежда. Та самая, которая умирает с тобой в одно и то же время. У кого-то она бывает достаточно больших размеров, у кого-то – совсем малюсенькой, но, тем не менее, она есть. Даже у тех, кто в этом никогда не признается. Даже у самых отпетых атеистов… даже у тех, кто настолько устал от этой сучьей жизни, что хочет просто отключиться и провалиться во тьму… и тем не менее. Это надежда на то, что там кто-то есть. Что конечной остановки не бывает, потому что за ней всегда следует круг и новое начало. И что самое ужасное, никто никогда не узнает, что происходит с этой последней надеждой… является ли она самой большой, самой жестокой иллюзией на свете? Или же вмиг проходит обратный путь, представая в своем первозданном виде какого-нибудь величественного феникса, который сгорает и тут же возрождается из пепла? Так вот.

Весь ужас заключался в том, что, будучи всего на всего двадцативосьмилетней девушкой, а в душе вообще еще ребенком, Чарли знала об этих стадиях… знала, что происходит с мечтами и надеждами в течение жизни и в ее конце. Она знала, какое опустошение чувствует разочарованный человек на итоговом отрезке. Знала, какая немощь и тяжесть накатывает на него, когда он из последних сил волочит за собой свои стокилограммовые гири, и что чувствует, когда мечты и надежды рвут на части, пытаясь отхватить кусок побольше. Психоаналитику ведь это несложно – вникнуть в суть проблемы, так сказать, погрузиться в чужую личность. Это ведь даже не профессия, а умение слушать, понимать и говорить правильные вещи с позиции, вроде бы, того же самого сидящего перед тобой пациента, но только более холодного и адекватного. Хороший психоаналитик всегда говорит то, что ты бы сказал себе сам, но только если бы был трезвомыслящим и рассудительным. Нет, это не работа, это дар. И таких людей очень мало. Большинство же всего лишь книжные черви, и на помощь их рассчитывать не стоит. Хотя со своей позиции они правы, потому что никто не хочет сходить с ума, а рано или поздно подобная участь подбирается слишком близко к каждому гению своей области.