Читать книгу "Ищи, кому выгодно - Инна Бачинская"

Конечно, рано, сказала она. Конечно, понимаю. Звони, не пропадай. И все это с приклеенной судорожной улыбкой. Элементарно. Тогда она еще не знала, что беременна.

– И ты не пропадай, – ответил он тепло. – Я позвоню, как устроюсь. – Он поднялся. – Завтра ехать, мать суетится, бабушка рыдает. Прямо как на фронт собирают. Полный ералаш!

Тоже из его словечек. Элементарно и ералаш! Все, что не элементарно, – ералаш. И наоборот.

Он засмеялся. Она тоже засмеялась, за что потом извела себя – надо было хранить высокомерное молчание. Но какое высокомерие, когда так больно?.. Смеешься, чтобы непослушные мускулы лица не расползлись в гримасу.

– И барахло еще укладывать! – добавил он все с той же ласковой улыбкой и ушел.

Только после его ухода исчезла приклеенная улыбка и глаза стали как у побитой собаки. Разумеется, она бросилась к зеркалу. Свет мой зеркальце, скажи… А чего говорить, все и так видно. Растерянная физиономия, несчастные глаза. Потом рыдания в подушку, и наутро – красный, распухший нос. И одно лишь утешение: не разревелась при нем! Не дала понять, не показала, не выдала, не унизилась. Улыбалась. Аве, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! Молодец! Всегда есть хоть какое-то утешение, а как же иначе! Всегда. Не потерять лица.

Страницы из дневника про историю любви она потом вырвала и сожгла. Да и писать перестала на всю оставшуюся жизнь. Вся остальная жизнь того не стоила. То острое, первое, до нервной горячки и обморока от звука родного голоса, больше не повторилось. Жгла и выхватывала обрывки слов, дотлевавшие в пальцах. «Люблю… никогда… Слав……вместе! Навсегда… счастье… Ни за что!»

И все. Вся любовь.

Она позвонила ему как-то, выдержав борьбу с собой. Пришлось позвонить, у нее не было выхода, так сложились обстоятельства и легла карта. Убеждая себя: а что тут такого? Мы же друзья. Друзья мы! И одноклассники. Тем более все спрашивают, интересуются. Привет передают. Элементарно. Взяла номер у его бабушки и позвонила. Ирушка, как же у тебя нет телефона Славочки, удивилась бабушка. Сейчас принесу! Записывай.

Надеялась: а вдруг? Вспомнит, поймет, потянется. И тогда она скажет ему…

– Ирка! – закричал он радостно. – Ты?

Привычное «Ирка, ты?» кольнуло в сердце. Радость в его голосе тронула ее, в глазах защипало. Показалось, что все ее проблемы замечательным образом разрешились.

– Как ты? Что нового? Кого из наших видела? – тормошил он. – Кто в городе? Замуж еще не вышла?

«Замуж не вышла?» Ей показалось, он ударил ее. Отсек от себя окончательно и бесповоротно. После истории их любви, пусть детской, его равнодушное «замуж не вышла?» прозвучало с убедительностью пощечины.

Она так ничего ему и не сказала. Не посмела. Боялась потерять лицо. Да и что было говорить?

Уймись, дура, приказала себе. Он ничего не хочет о тебе знать. Он чужой. Он не позволит тебе признаться… Дурацкое слово – «признаться», разве это преступление? Явка с повинной? Сказать и услышать, как он, перестав дышать, начнет мямлить в ответ какую-то чушь? О своих больших планах и надеждах, в которые она не вписывается? Хотя нет, мямлить он не будет. Он четко и ясно скажет… Что же он скажет? Найдет, что. Он всегда знает, что сказать. Человек без химер. Прямой как штык.

Значит – забыть! Не сметь реветь! Не сметь распускать сопли! Жизнь продолжается. «Соберись», – как говорила их школьная математичка. Соберись и реши эту чертову алгебру! Соберись и живи дальше. Все равно деваться некуда…

– Как ты, Иренок? – Он смотрел все с той же улыбкой. – Выглядишь прекрасно, даже красивее, чем была!

Он действительно был рад ей. Все еще держал за плечо. Рука у него была большая и горячая. Надежная рука большого человека. Тяжелая артиллерия. Улыбка, на щеке – ямочка-тире, глубокая бороздка – на месте. Узкие рысьи глаза – каре-зеленые, веер морщинок. Все то же. Только с поправкой на время…

– Нормально. А ты?

Ей не понравился собственный голос – тонкий и неприятный. Она кашлянула. Неужели волнуется? Девчонка! Еще не хватало покраснеть. После четверти века…

– В порядке. А ты как, на каникулах? Или…

– Или. Я здесь живу. А ты по-прежнему в столицах?

– Был. И там, и за границей пять лет, у меня был завод электроники. Заводик. Уже нет. Вернулся. Знаешь, наступает время собирать камни – так, кажется, в Библии? Ты не спешишь?

Они стояли друг против друга в залитом мертвенным светом дневных ламп зале магазина. Она мотнула головой. Он взял у нее из рук упаковку сыра, положил на место и за руку повел из магазина. Так они и шли: он впереди, она – за ним, отставая на шаг. Так она когда-то представляла себе их жизнь: он, большой корабль-флагман, впереди, она – в фарватере, следом, как маленькая послушная лодочка…

Не получилось, потому что он пришел и сказал…

Сказал честно и прямо, как честный и прямой человек. За одно это он достоин уважения – мог ведь сбежать, правда? Тогда было бы еще хуже. Иными словами, то, что он пришел и сказал, наверное, лучше, чем если бы не пришел и не сказал, а просто сбежал. Она так и не решила для себя, что же лучше. Что лучше – надеяться или сразу по-живому? Черт его знает! Тут, видимо, вопрос не в том, что лучше, а в том, кто как может, а в результате все едино.

Всяк, кто любил, любимых убивал… Как там дальше? Жестоким словом иль ножом разил он наповал… Отважный взмахивал клинком, трусливый прятал взгляд…[1]

Летний день клонился к закату. В природе царила томная предвечерняя неподвижность. Ни ветерка, ни шелеста. Даже звуки улицы притупились и почти растворились в густом воздухе.

– Пошли посидим где-нибудь, не против? – От его улыбки перехватывало дыхание. Словно не стояло между ними двадцати… четырех? пяти? бесконечных коротких лет. – Тут рядом есть погребок «Детинец», помнишь, мы бегали на переменках перехватить? У них были сосиски, коржики, пиво и шампанское. – Он рассмеялся. – А помнишь, как мы отмечали день рождения Макса? Взяли две бутылки, по сосиске… Сколько же нам тогда было?

– Мы были в восьмом классе…

– Точно! В восьмом! Два пузыря на семерых, и казались себе страшно крутыми. А тетка-уборщица стала ругаться, что расшумелись и несовершеннолетние. Помнишь, как орала?

Она помнила. Шампанское ударило в голову, она тогда хохотала под злобным взглядом сумасшедшей старухи, которая с остервенением возила мокрой тряпкой по их ногам и бормотала что-то беззубым ртом.

Славик был за старшего. Он купил шампанское, ему не посмели отказать.

– За тебя, Макс! – сказал он, поднимая бокал. – Расти большой и не кашляй!

Они так и покатились, хотя, скажи такое кто другой… В том-то и дело, что Славик был Славик, а не кто другой. Что можно Гетману, того нельзя… быку! Все, что говорил Славик, было уместно, к слову и весомо. И смеющиеся узкие каре-зеленые глаза, и улыбка, и ямочка – все было уместно. Она, разогретая шампанским, смотрела на него в упор, и он вдруг подмигнул ей. Ее тряхнуло током…